совсем… я имел в виду, что буду работать прямо через дорогу от вас.
—
Кайл Свинтон просиял.
— Ну да, я менеджер «Дерганого Джо». Видели, что мы там отгрохали? — Он оскалил зубы в огромной выжидательной улыбке. Его верхние резцы были идеально квадратны. — Начальство прислало меня курировать открытие. Они наконец всерьез берутся за Восточное побережье. Здорово, правда?
Я полагал, что уже раскусил в Кайле кретина, но тут мне подумалось, что на самом деле он изощренный садист. Он серьезно ждал от меня поддержки или специально пришел полюбоваться, как я корчусь в муках?
— Да, — сказал я. — Да, здорово. Мои поздравления. Ну и — удачи.
— Спасибо, чувак. — Это становилось невыносимым. — Извини, не расслышал твое имя.
— Я его не называл. Марк Шарф.
— Супер. А жена?
— Аллегра, — сказал я первое, что пришло мне в голову, и тайком лизнул порезанный палец. — Аллегра Воздвиженская. Аллегра Аристарховна Воздвиженская.
— Ух ты. Это такое азиатское имя? — Кайл заморгал короткими очередями. — Странно, что она не взяла твою фамилию.
— Вера не позволяет, — пояснил я.
— Ух ты!
— Если ее увидишь, обязательно обращайся к ней только по полному имени. Любое другое обращение для нее как пощечина.
Кайл Свинтон замер, насупив брови и беззвучно шевеля губами.
— Всего наилучшего, — пожелал я.
— Ага, — ответил он и в рассеянности вышел.
Знаете, подумал я, мы еще надо всем этим посмеемся. В надвигающемся поединке было что-то мультипликационное: я чувствовал себя зайцем, затеявшим ссору с медведем. Какая сказка с таким началом закончится смертью зайца? У природы своя жестокая логика, но боги комедии были на нашей стороне.
Я взял полотенце и принялся выводить им увеличивающиеся концентрические круги на прилавке, начав с места, где лежали деньги Кайла. Настроение мое внезапно улучшилось и оставалось неплохим, пока я не заметил сквозь матовое стекло французских дверей Нину, проступающую по кусочкам в форме перевернутых букв. Она шла решительной поступью, с пачкой отксеренной пропаганды в руках.
Боевой настрой продержался всего сутки; следующий же день принес с собой катастрофу. Не успев войти в кафе на пересменку, я почувствовал, что что-то не так. Вначале это смутное беспокойство меня обрадовало: я, похоже, выработал шестое чувство благополучия кафе, общее ощущение, где и как все должно быть.
Мысленная инвентаризация не выявила ничего из ряда вон выходящего. Свет горел, но не слишком ярко. Выбор и громкость музыки («Флэйминг липс», тихо) меня вполне устраивали, вазочки на столах ломились от рафинада, чересчур изящная корзинка для мусора пуста (одна скомканная салфетка ее переполняла). Единственными посетителями были отец и дочь, будто катапультированные на семьдесят кварталов к югу от Верхнего Ист-Сайда. Она была одета в розовый сарафан оттенка жевательной резинки и помешивала ложечкой айншпеннер, что благодаря плотности сливок было непросто. Отец выглядел как врач узкого направления, нефролог или френолог. Он не притронулся к своему капучино. В светлеющем кофе медленно утопал атолл пены.
Шла смена Рады, что было очевидно по лежащей на стойке обложкой вверх книге «Ворожба и оборонные заклинания». Едва слышимая суматоха на недокухне выдавала ее месторасположение. Я сделал необходимые шесть шагов, отодвинул бусиничную занавесь и рухнул в ад.
Кухня выглядела так, будто съела сама себя, начиная с самых острых ножей, и тут же вытошнила обратно. Столовые приборы валялись по всему полу. Ведро от швабры восседало на холодильнике рядом с разорванной пачкой хлорки. Рада стояла на коленях в углу, роясь под раковиной. Рядом с ней, не то присев, не то упав, полулежала Нина.
Я не видел ее в таком состоянии с той самой истерики после нашего званого обеда в ноябре. Нинино лицо горело, но прижатая к нему рука была абсолютно бела. Особенно пугало не то, что она сдерживала рыдания, а то, что ей это так хорошо удавалось: единственным звуком, вылетавшим из ее рта, был редкий гортанный клекот, сухой щелк, который можно услышать, набрав «один» на дисковом телефоне.
— Нина, — сказал я. — Господи.
Она едва отреагировала на мое появление. Рада, наоборот, вскочила и ударилась головой о раковину.
— Что за — Рада, ты в порядке? — что здесь происходит? Нина!
Я осторожно отнял женину руку от ее лица и помог ей подняться. Ее закрытый рот принял форму трепещущей тильды. Двойной, как от шин, след помады размазался по правой щеке.
— Я потеряла его, — наконец сказала она. — Рада, пожалуйста, пойди займись посетителями. Спасибо тебе за помощь. Марк… я его потеряла.
— Что потеряла?
Она опять издала свой телефонный щелк. За удалившейся Радой зашуршали бусины.
— Мое обручальное кольцо.
Я тоже однажды потерял свое обручальное кольцо. В нашу брачную ночь. Нина об этом не знала. Мы забронировали последнюю фазу нашего европейского свадебного путешествия в швейцарском городке Монтрё по самой претенциозной причине из всех возможных: я хотел начать нашу совместную жизнь в тени Владимира и Веры Набоковых. Набоковский союз всегда казался мне идеальным — слияние и взаимопоглощение двух равных умов, герметично запечатанных от мирского мусора. Их адресаты, даже близкие, часто не могли с уверенностью сказать, кто стоял за тем или иным письмом: они смыкались в единый почерк, единый голос
Мы выехали из Вены в пять и планировали добраться до Монтрё к полуночи, но не рассчитали и еле дотянули до Цюриха. Измотанные до предела, мы бросили якорь в выбранном наугад отеле под названием «Baur au Lac», которое нам в нашем медовомесячном слабоумии почудилось невероятно смешным; помнится, мы с Ниной минут десять прыгали по кровати, повторяя «Баралак!» на все лады и с разными акцентами, и хихикали как сумасшедшие. Наш номер выходил окном на озеро и был пышно обставлен в стиле Регентства. Среди других старомодных штрихов в нем имелась прикроватная стойка для костюма, что-то вроде распятия в метр высотой с подогреваемым прессом для брюк и выложенной фетром чашечкой для часов и запонок. Ни тех ни других у меня не было, но я с упертостью крохобора твердо решил воспользоваться всеми услугами отеля. Я снял обручальное кольцо — все еще довольно непривычный объект — и положил его в чашечку.
Облаченная в пиджак, стойка выглядела как присевший в углу злодей. В ту ночь я все время ловил этот силуэт краем глаза во время странного, медленного, болтливого секса с Ниной. Любой паре, годами жившей вместе до свадьбы, не вполне понятно, должно ли и как именно должно изменение юридического статуса выражаться в постели: верите ли, все еще существует атавистический порыв сделать что-то
Понятное дело, мы выписались из отеля, а кольцо осталось в чашечке. Факт этот я осознал примерно в десяти милях от Монтрё и, как большинство мужчин, сразу же пришел в ужас не от самой потери, а от того, как Нина может на нее среагировать. Я решил ничего ей не говорить, пока у меня не появится возможность позвонить в «Baur au Lac» («Баралак!») и убедиться, что кольцо у них. Как только мы зарегистрировались в «Монтрё-палас», я уговорил Нину сходить разведать, что предлагает приютившийся в бельэтаже спа, и бросился к телефону. Невыносимо вежливый мужской голос ответил по-английски.
— Здравствуйте, — сказал я. — Я останавливался у вас прошлой ночью, номер сто двадцать два. Кажется, я забыл обручальное кольцо у кровати.
— Какая досада, — ответил голос. — Не могли бы вы описать кольцо?
— Тонкое, — сказал я. — Платиновое. Не блестящее. Скорее матовое.
— Замечательное, судя по всему, кольцо.
Пока я пытался вычислить градус сарказма в голосе клерка, моему вниманию представили небольшую радиопьесу. Клерк подозвал кого-то еще, скорее всего горничную, и пересказал мое положение на пулеметном французском; как обычно, я уловил «америкэн». Затем послышалось удаляющееся шарканье мягких подошв о ковер, оно же в обратном направлении, виноватое бормотание, звенящее «Сет импосибль!» клерка, более быстрое и более напористое шарканье и, наконец, триумфальный вскрик.
— Ваше кольцо у нас, сэр, — сообщил заметно запыхавшийся клерк. — И оно так же прекрасно, как я его себе представлял.
Вернулась жена, нагруженная брошюрами про йогуртовые маски и аюрведический массаж, и я чуть было не раскололся, когда в голову мне пришел еще один план. Я придумал какое-то ЧП, в котором участвовали Вик Фиоретти и срочная выплата тюремного залога, убедил Нину сходить на самую длинную процедуру в спа — «реминерализирующая грязевая ванна, два освежающих пилинга и сеанс рейки», — поехал в Цюрих, забрал кольцо, пофлиртовал с горничной и вернулся обратно. В номер я вбежал за пять минут до раскрасневшейся и благоухающей Нины. С годами эти два часа неистового одинокого слалома по швейцарским шоссе втайне стали моим любимым воспоминанием нашего медового месяца. Не думаю, что когда-либо ощущал себя более влюбленным, чем тогда, вопя на светофоры на набережной Генерала Гизана.
И вот: Нина, в разгромленной недокухне «Кольшицкого», на кончике каждого пальца по холмику хлорки.
— Найдем, — сказал я. — Если оно здесь, то найдется. А если нет — тоже не трагедия. Это просто кольцо. Означающее. Означаемое по-прежнему с нами.
— Заткнись, — ответила Нина. — Когда ты потерял свое, небось волновался.
— Когда это я терял свое?
— Когда ездил за ним в Цюрих и обратно.
Я, должно быть, выглядел настолько потрясенным, что Нина даже чуть усмехнулась.
— Дорогой, спа-центр находился прямо над гаражом. Я видела, как ты оттуда рванул. И позже вернулся. Пойман с поличным.
— Виноват. Хорошо. Давай поищем. — Я встал на колени и стал щуриться на кафель. Каждое темное пятно, каждое светлое пятно, каждое пустое место было им. Кольцо — такая страшно элементарная вещь.
— Куда оно закатилось? Если бы…
— Только не говори: «Если бы я был обручальным кольцом, где бы я был?»
— Ты знаешь, — выдавил я после паузы. — А это ведь для меня приятное воспоминание, та поездка в Цюрих.
— Потому что у нее счастливый конец. Подожди. У нее счастливый конец, правда ведь? Ты не купил новое кольцо?
— Ага, я уже на седьмом. Это, например, сделано из крашеной медной проволоки. Ну разумеется, нет! Господи.
— Все равно. Ты мне наврал. В наш медовый месяц.
— Оно туда не могло попасть? — Я указал на щель между полом и дверью туалета.
— Оно могло попасть
Иногда мне казалось, что было бы гораздо лучше, если бы Нина перестала сдерживаться. Ей бы полегчало, ей-богу. Она стала такая крохотная последнее время, худая, ломкая — и так тихо кипела проглоченными словами, заморганными слезами, просроченными обидами.
Я обнял ее. Я обнял ее еще крепче, и она наконец разрыдалась.
