Я предпочел бы не слышать о последних кретинских вехах на творческом пути Фиоретти, но Рада продолжала расспрашивать, а он продолжал отвечать; в конце концов я получил полный отчет. После успеха «Чисто Фиореттически» Вик сошелся с ветеранами антифолка Кимьей Доусон и Реджиной Спектор, которые переросли это движение несколькими годами раньше. Он провел август, выступая с первой и встречаясь со второй, и к сентябрю затмил обеих — крайне своевременно, как выяснилось, так как внимание международных трендсеттеров переключилось с антифолка на дремучий фрик-и псих-фолк. Вик, не меняя ни одной ноты в своей программе, обнаружил, что попадает и в эти категории. Спектор познакомила его с Девендрой Банхартом, жидкобородым мистиком, культивировавшим имидж нищего странника в перерывах между тусовками в свите Карла Лагерфельда. Банхарт вытащил Фиоретти в Париж, где тот обнаружил, что французская инди-музыка и авангардная мода затейливо и выгодно переплетены. Вик провел в Париже десять дней и уехал с растерзанной носовой перегородкой, Зильке и модельным контрактом как новое лицо фирмы «Баленсиага».
— Модельные контракты лучше музыкальных, — объяснял он Раде. — Твою музыку ставят на всяких вечеринках, и она гораздо быстрее расходится. Во как дико все устроено. Там вообще невероятно легко стать фотомоделью. Самое главное — это
Рекламная фотосессия была снята в Бруклине фотографом Терри Ричардсоном за двадцать минут, на «Поляроид». Фиоретти заплатили четыреста тысяч евро. Он обомлел, узнав, что эта сумма переводится в больше чем полмиллиона долларов: он думал, что доллар и евро идут один к одному. На прошлой неделе Фиоретти купил гору в графстве Делавер и вложился в секретный кочевой ресторан своей новейшей подруги Хлои Севиньи. Его план насчет горы включал в себя артистическую коммуну, организованную вокруг бесплатной студии звукозаписи.
— А мои собственные вещи, — продолжил Вик, — я решил больше не выпускать. Уж точно не альбомы.
— Правильно, — сказала Рада. — Альбом мертв как форма.
— Погоди, — не удержался я. — Ты выпустил всего один!
— Ну, — промямлил Вик, — может, буду вывешивать бесплатные треки время от времени.
— Нет-нет, ты у нас теперь бренд, либхен, — вмешалась Зильке, повернувшись к Вику, но объяснение адресуя мне. — Любые новые песни только поставят это под угрозу,
Прямо перед уходом он все-таки сунул мне чек с логотипом «Чарльз Шваб» [75] на пятьсот долларов.
— У тебя здесь теперь открытый кредит! — прокричал я в его замшевую спину, сминая чек в кармане.
Я прекрасно знал, что он никогда сюда не вернется, на этот склад прошлых неудач, что он только что приобрел себе билет в один конец из нашей утомительной дружбы.
— Пока! — запоздало пискнула Рада, когда за Виком и Зильке с шипением закрылась входная дверь. Последним, что я увидел, была правая пятерня Фиоретти, совершающая короткий слалом вниз по спине блондинки, прежде чем по-хозяйски расположиться, сжимаясь и разжимаясь, на ее заду.
С потерей Вика единственным номинально творческим человеком, сделавшим «Кольшицкий» своей штаб-квартирой вдали от дома, стал эмигрант тридцати с гаком лет по имени Аркадий Иволгин. Свободный — читай «безработный» — веб-дизайнер и профессиональный хам, он обомлел, выяснив, что я знаю русский, и с тех пор прилежно появлялся у нас пять-шесть дней в неделю. Полуденный променад моржеподобного Иволгина состоял из шумных одышливых пересадок со стула на стул в поисках соседского вай-фая для своего ноутбука. Его монологи ограничивались двумя темами: он стонал о каком-то грядущем «кредитном кризисе», когда Нина была рядом, и упоенно пошлил, когда ее не было. Нина ненавидела Иволгина, видя в нем вселенскую пародию на тип посетителя, который мы пытались привлечь. Вслух я соглашался, но втайне не так уж тяготился его присутствием. Последнее время я жаловался на жизнь гораздо чаще, чем он.
— Я знаю, что тебе надо сделать, — сказал Аркадий однажды вечером. — Тебе надо нанять Джей Уан. И так ей впендюрить, чтобы у нее веснушки с носа послетали.
— Кто такая Джей Уан? Массажистка?
— Во дает! Это вид визы, J-1, «работа и путешествие».
— Что такое «работа и путешествие»? — Я не имел ни малейшего понятия, что он несет.
— Это последний писк. Весь Брайтон их пялит.
— Ах вот оно что.
— Да послушай ты. Каждое лето в Нью-Йорк приезжают тысячи русских телок. Не московских, мухосранских. Лет по восемнадцать-девятнадцать, и большинство очень даже ничего. Закурить можно?
— Нет, нельзя. Выйди на улицу.
Аркадий пропыхтел мимо меня к двери.
— Это программа такая! — прокричал он через стекло, царапая коробок спичкой, зажатой в его похабных пальцах. — Вокруг Юнион-сквер их немерено, во всяких «Старбаксах». По дому скучают страшно. И английский у них так себе. Для нашего брата снять такую вообще ничего не стоит.
— Понятно.
— Спасибо Джорджу Соросу. — Он наконец прикурил и запыхтел своим «Кентом».
— За это платит Фонд Сороса? Я с ним немного знаком, кстати.
— Неплохо. Я так понял, что эта программа прививает юным россиянкам вкус к предпринимательству. А вместе с ним вкус к эмигрантскому хую. И знаешь что? Это правильно. Это, бля, исторически справедливо.
— Каким образом?
— Ну здрасте, — возмутился Иволгин, жестикулируя сигаретой. — В России нам бы такие ни за что не дали, так? Из-за антисемитизма. А здесь…
— Все ясно.
— Роли поменялись.
— Ага.
— Покупатель, так сказать, выбирает.
— Ладно, — сказал я. — Я понял.
Иволгин открыл рот, чтобы сказать что-то еще, и внезапно захлопнул его, как саквояж. Секундой позже на пороге появилась Нина с двумя тяжелыми на вид пластиковыми пакетами. Иволгин, истинный джентльмен, придержал для нее дверь.
— Привет, Аркадий, — поздоровалась Нина без особого энтузиазма. — Как дела?
— О, все по-прежнему, — ответил Иволгин. — Работа, путешествия. — На этой фразе он мне гнусно подмигнул. — И вам того же.
—
Нина нагнулась над кассовым аппаратом, повернула ключ для дневного отчета (168 долларов после восьмичасовой смены) и вздохнула.
— Сделали аренду, — провозгласил я машинально своим агитпроповским тоном.
— Угу.
Она ужасно выглядела — бледная, с тонкими губами. Красные прожилки в белках, припухшие веки. Я смотрел на нее, ожидая прилива сочувствия, нежности или, на худой конец, жалости, но чувствовал, к своему ужасу, только тупое раздражение. Я попытался вспомнить — под влиянием, скорее всего, иволгинских подмигиваний, — когда мы в последний раз занимались сексом. Должно быть, недели две назад. В тот вечер мы не закрывали кафе допоздна. Дело шло непривычно резво: «Вог» снимал большую фотосессию в соседнем квартале, и из-за угла плотным потоком шел за самыми дорогими напитками модный люд. Сюжет фотосессии, как я понял, заключался в том, что троица трепетных сестричек в трепетных шелках следующей весны потеряла маму на злых улицах страшного Нью-Йорка. Роль злой улицы выпала Стэнтон-стрит. Погода выдалась на редкость холодной для октября, ртутный столбик едва касался сорока по Фаренгейту, [76] и прямо за рамкой кадра к земле припал стажер с пуховиком в руках. Он походил на птицелова, готового броситься на пернатую жертву. Немолодой фотограф был упакован в камуфляжный жилет, как будто вокруг Фаллуджа или Голанские высоты, и профессионально изображал усталый цинизм во взгляде. Вся эта затея выглядела до боли дорогой; имелась даже подручная бригада художников, периодически подбавляющих граффити на заднем плане.
Я таращился на съемку и при помощи моих новых финансово-экстрасенсорных способностей физически ощущал, как улетучиваются с каждой минутой доллары, как зеленая аура заворачивается воронкой в пустоту. Кто платил за все это? Кто получал прибыль? Скорее всего, перед нами была одна из тех самых безналичных нью-йоркских сделок, в которых много подвидов личной выгоды образуют вкупе этакий нечаянный коммунизм: бесплатные платья, одолженные из салона дизайнера, бесплатные человеко-часы начинающих гримеров и осветителей; результат печатается бесплатно как «статья» — в благодарность международному концерну, которому принадлежит дизайнер, за размещение платной рекламы другого холдинга на соседней странице. Где-то в пятидесяти кварталах к северу отсюда почти нулевая сумма всех этих трудов — скажем, ящик хорошего коньяка — ехала с курьером к стеклянной двери чьего-то офиса. Идеальная замкнутая система. Но какие-то капли просачивались вниз, какие-то крохи падали. Например, мы продали моделям больше сорока капучино — не открыв при этом ни одной пачки цельного молока.
Этот вечер был достаточно весел, достаточно динамичен, чтобы возродить в нас кусочек нашего изначального
Мы потратились на такси домой, что в последнее время стало редкостью, прибыли на 82-ю с Ниной, полууснувшей у меня на плече, и упали в постель полураздетыми. Процесс помощи друг другу с раздеванием («Ты мне лифчик не расстегнешь?») почти незаметно перешел в секс. Я помню, что на мне остались носки и что я размышлял о том, почему же нагая женщина в носочках — символ соблазна, а голый мужик в носках — это чистый фарс. Я ничего не помню о Нине в ту ночь — была ли она нежна, или пассивна, или неуверенна: секс был почти абстрактным этюдом на тему возбуждения как такового, существующего отдельно от частностей и даже участников.
Как бы мне ни хотелось написать в этой скромной поваренной книге, что навалившиеся проблемы нас с Ниной только сблизили, к октябрю это было не так. Куда уж ближе? Мы прожили последние полгода как один организм, каждым свободным нервом и сухожилием встроенный в кофеварку и кассу. Наши отношения не то чтобы портились. Они… взрослели. Дважды, вешая куртку в прихожей нашей захламленной квартиры, я поймал себя на том, что чуть не сказал: «Дорогая, я дома». Как телесериал, основанный на кинофильме, как кабацкая песня, ставшая государственным гимном, наш союз устаканивался в формальную, чтобы не сказать формалиновую, версию самого себя. Так, представлял себе я, функционируют очень старые браки — все эти трогательные и немножко страшные пары, которые вечно сидят в дальнем углу хорошего французского ресторана, поглощая обед из трех блюд без единого слова. В некотором роде наше венское желание сбылось — мы превратились в Оскара и Маржету Грабал, разве что без преданной клиентуры. Мы просто не думали, что достигнем этого так скоро.
В начале 1950-х годов на венские кафе напал странный недуг — в них перестали ходить. Медные агрегаты, снабжавшие кофеином мозг Теодора Герцля и Витгенштейна, простаивали. Безутешные владельцы один за другим закрывали заведения. Никто толком не понимал, что происходит. Критик Клайв Джеймс в книге «Культурная амнезия» возлагает вину на холокост и последующее иссякание культуры еврейской интеллектуальной беседы. Официальное объяснение того времени винило во всем моду на новые «эспрессо-бары», предтечи «Старбакса», с их
