богохульной и почти социопатической концепцией кофе на вынос. Что бы ни послужило причиной, Вена нашла слово для результата —
Поражение окрашивало каждую минуту. Простая прогулка по улице мимо любого успешного заведения вызывала приступы негодования и жалости к себе. Как, почему, с каких пор у этих людей — чья вывеска коверкает название улицы, на которой они находятся, чья идея итальянского ресторана включает в себя повара из крашеного папье-маше, пихающего прохожим тарелку пластмассовых макарон, чей «бутик» состоит из шести маек на рыболовной леске и диджейской будки — дела идут лучше, чем у нас? Я чувствовал себя как человек, проигрывающий спринт выводку черепашек. Как держится за жизнь этот салон татуировок? Этот пыльный магазинчик открыток что, деньги тоже печатает? Сколько посетителей должны подавиться ветками сассафраса, чтобы разорить мошенника Брента Дормауса? А вон то место, с миллионным интерьером прямо со страниц «Аркитекчурал Дайджест», торгующее
Возможно, ответ действительно заключался в пиаре. Мы наивно ожидали, что вести о нас разойдутся из уст в уста в городе, в котором никто ни на секунду не затыкается. Мы ошиблись. Манхэттен не был набит гурманами, способными разнюхать сладкий аромат цайдлевского «Штатгальтера» с другой стороны Хаустон-стрит; о нет, он кишел пошляками, позерами и подражателями, которые оценят качество, только когда им это прикажет какой-нибудь журнал, канал, портал, «Вог», блог, Бог. Кто-то другой должен будет просветить нью-йоркцев насчет нашего великолепия — даже если за это придется заплатить нам самим.
— Здравствуйте, — сказала высокая блондинка. — Я Брук Дельбанко. А это моя коллега, Норико Спивак.
— Приветик! — крикнула крохотная брюнетка и помахала, как будто расстояние между нами было не метр, а десять. Обе были одинаково одеты в кремовые блузки и строгие черные юбки, но Спивак волокла огромную фестончатую сумку, похожую по форме на шанхайский пельмень, в то время как Дельбанко сжимала под локтем, как термометр, ридикюль. Сразу видно было, что они работают по системе «хороший полицейский — плохой полицейский»: одна брала авторитетом, другая жизнерадостностью.
— Очень приятно, — сказал я, подстраиваясь под тональную частоту скорее Брук, нежели Норико.
— Взаимно (Брук).
— Хи-хи (Норико).
— Ваше кафе так изысканно. Скажите, а это не….
— Боже мой, — перебила Норико, указывая через мое плечо на вывеску «Цайдля». — Ты посмотри на это. Ну точно как в Европе.
Нина стояла в стороне и выглядела такой довольной, будто нарисовала эти две карикатуры сама. На самом деле она их и нашла, через Лидию Фукс: их агентство, «Будильник», занималось продвижением «ЛФФ», новой галереи Лидии и Фредерика. Веб-сайт «Будильника» перечислял на первый взгляд случайный набор клиентов: два модных фотографа, сеть псевдоитальянских кафе «Кози», диктор второго (воскресного) состава утренней программы «Сегодня». О каждом из них я, впрочем, что-то слышал, что говорило в пользу «Будильника».
Пока ее коллега продолжала верещать, Брук перешла в режим рекогносцировки. Она вытащила крохотный «молескин» и стала записывать свои наблюдения скорописью: каждое слово — удар и росчерк, как автограф.
— Что означает «mittel»? — спросила она, указывая авторучкой и подбородком на оборотную сторону нашей бнлингвальной надписи на витрине, «Mittel European Kaffee House».
— «Средне». — Я всегда глупо себя чувствовал, отвечая на этот вопрос.
— Брук, давай купим это место для себя! — взвизгнула Норико. Я задумался, не является ли само присутствие этой девушки одним большим маневром для отвода глаз (Брук оценивает вас, пока вы оцениваете Норико). Или, еще более коварным образом, марионетка — это Брук, а марионеточник, наоборот, Норико. В любом случае я понимал, что нас очень профессионально берут в оборот.
Чувство это мне нравилось. Впервые за три месяца управления микрохаосом кто-то кроме Нины или меня принимал решения. Я показал Брук наш стиль сервировки кофе (который она, как и следовало ожидать, нашла восхитительным — серебряный поднос, печенюшка, стакан сельтерской с крохотной ложечкой сверху, вся эта кукольная ерунда), греясь в лучах чужого одобрения. Наверное, мне все-таки нужен был начальник в жизни.
— «Кольшицкий», — произнесла Брук, пробуя слово на вкус. — «Кольшицкий». Я могу поработать с этим «К». Явный потенциал для логотипа. Можно подумать о ребрендинге других вещей в том же направлении. Такая… игривая германизация. Понимаете? Кляйне Мокка. Мит дер Карамель. Хотя… — Взгляд Брук упал на жестяную вывеску с логотипом «Цайдля», которую Норико нашла такой «европейской». Вывеска, как вы, вероятно, помните, изображала стилизованный силуэт чернокожего мальчика в красной феске.
— Я знаю, это не вполне политкорректно, — сказал я, разводя руками. — Длинная история. Хозяин…
Брук задумчиво осмотрела изображение и даже сделала быстрый неплохой набросок в своем блокноте.
— А что если мальчик не будет черным? — спросила она.
— Он мавр, — объяснила Нина. — Это отсылка к корням европейской кофейной торговли.
— Я понимаю, — сказала Брук тоном столь терпеливым, что он выдавал полное отсутствие терпения. — Я говорю не о расе, а о самом силуэте. Вы не можете перекрасить его в красный, под цвет шапочки? Или в золотой? У-у-у, золотой, — она неожиданно приободрилась. — Можно будет назвать его «Золотой мальчик». Это уже готовый бренд. Линия сезонных напитков «Золотой мальчик». Латте «Золотой молочник». «Золотой… зайчик»? Спонсируйте какую-нибудь детскую благотворительность. О, «Золотая молодежь»! Устройте лото. Пусть люди оставляют визитки прямо здесь, рядом с кассой. «Золотой мальчик» месяца в кафе «Кольшицкий» получает бесплатный эспрессо в течение года! Тем временем мы собираем все остальные адреса для электронной рассылки. У вас ведь есть ежемесячная рассылка? Должна быть. А что если это девочка? «Золотая девочка» — нежелательный для нас имидж. [77] Так, думаем, думаем.
Норико смотрела на Брук с выражением, обычно появляющимся у паломников перед святыми мощами. Когда Нина попыталась что-то вставить, она на нее всерьез шикнула. Наступала кульминация представления. Смертельный трюк. Спиритический сеанс. Единение с Великим Пиарщиком в небесах. Брук кружилась вокруг столиков, проводя рукой по стенам и мебели и тихо шепча «золотой мальчик». Наконец она остановилась.
— Да, — произнесла она, будто включая громкоговоритель посередине внутреннего монолога. — Да, да, да. «Золотой мальчик». Это сработает. И знаете что? Вы даже сможете постепенно — если захотите, конечно, — отойти от названия «Кольшицкий». «Золотой мальчик» может стать настолько сильным брендом.
— Точно, — подхватила Норико, заняв свою первоначальную позицию рядом с Брук. — «Кольшицкий» — такое… такое жесткое слово. — Тут она ахнула и прижала ладонь к губам. — Ой, я, наверное, вас ужасно обидела, да?
— Да нет, что вы.
Я не обиделся. Но и «Золотой мальчик» не привел меня в особый восторг. Или привел? Я и сам запутался: Брук повторила эти слова столько раз, что они уже звучали у меня в голове как существующий бренд. Как «Майкрософт», или «Боинг», или «Колдплей», или «Цайдль», или «Шапокляк». Или «Кельвин Кляйн». Или, чего уж там, «Джезва Дерганого Джо».
Мы с Ниной не говорили об этом — последнее время мы избегали разговоров на многие темы, — но я видел, что наши реакции на акробатическое выступление Брук и Норико очень сильно разнились. Мне, признаюсь, оно немного подняло настроение и даже реанимировало пару былых фантазий. Хорошая рецензия в «Тайм-ауте», пара доброжелательных упоминаний на блогах — это все, что требовалось, чтобы дать знать о нашем существовании мириадам потенциальных клиентов: умным, образованным, взыскательным любителям кофе, которые явно где-то существовали. Нина, наоборот, выглядела еще более удрученной, чем обычно. Когда мы вернулись домой в тот вечер, она окинула квартиру полубезумным взором, объявила, что «мы живем в свинарнике», и принялась за чистку каждого квадратного дюйма.
Насчет свинарника она была, кстати, права. Мы приходили сюда в основном спать, мыться и ссориться. Уборщицу Инару мы отпустили еще в июле, как только поняли, что она получает втрое больше Рады. Наша квартира никогда не могла похвастаться концептуальностью интерьера — единственным жильцом, регулярно привносившим свою лепту в декор, была Кацуко, которая время от времени разбивала вазу, — но к октябрю она стала выглядеть совершенно абсурдно. Кухня, которой мы не пользовались с позднего лета (вы ожидали, что мы придем домой и будем
Нина убирала методично, прилежно, используя спреи, пасты, порошки, салфетки и щетки, о существовании которых я и не подозревал. Она почистила кафель в ванной одним раствором, а замазку между плитками — другим. Она вымыла холодильник. Она вымыла
— Что ты делаешь? — наконец спросил я, наблюдая, как моя жена тщится выкинуть четырехмесячный торт в мусорное ведро. Она неистово трясла противнем, и все ее тонкое тело участвовало в этом процессе, как будто противень был наэлектризован и тряс ее; свинцовый диск торта выпал и с грохотом приземлился поперек ведра. Часы на микроволновой печи у Нины за спиной показывали 1:34 ночи.
— Возвращаю это место к цивилизации, — сказала она.
— Хорошо. Но почему сейчас? Я не хочу впадать в дешевый психоанализ, но…
— Но что? — Нина встала на колени перед мусоркой, сдирая упрямую корку теста с края сковородки, и прищурилась на меня снизу вверх. Она напоминала енота, застигнутого лучом фонарика.
— Ну… похоже, что ты занимается этим, чтобы избежать разговора.
— Нет. Я занимаюсь этим, чтобы избежать крыс.
— Нина, — сказал я. — Пожалуйста, перестань скрести на секунду. Объясни мне, что происходит. Тебе не нравится вся эта затея с пиаром? Слишком дорого?
— Не знаю. По-моему, две тысячи в месяц — это очень много денег.
— Почему бы нам не вынуть еще немного из инвестиционного фонда? Он все равно последнее время почти ничего не платит. — Фонд, доставлявший нам единственные не связанные с кофе средства к существованию (путем магического перемалывания денег, взятых в долг под залог квартиры), действительно последнее время забарахлил. В июне, даже после того, как мы вытащили из него деньги на ремонт помещения, на оставшиеся полмиллиона набежало 1900 долларов процентов. Августовский же дивиденд почему-то равнялся жалким 760 долларам.
При упоминании фонда Нина застыла, как будто я выкрикнул непристойность.
— Возможно, — наконец сказала она, распрямляя спину. — Не знаю. Вопрос в том, за что мы вообще платим. Это удвоит наш оборот? Утроит? У этих девушек нет никакого конкретного расклада. Это как ходить к гадалке. Я не привыкла платить за такие… пустые вещи.
— Но ты ходишь к гадалкам.
— Туше, — признала Нина с ноткой былой игривости. Меня это приободрило.
— Послушай, иначе не бывает. Да, мы нанимаем их на авось. Но мы никогда себе не простим, если не сделаем вообще ничего. Нина, давай попробуем. Это наш последний шанс.
