— Я имею в виду, ты дашь Свинтону знать, как плохи у нас дела?
Нина отодвинулась и посмотрела на меня не с жалостью, а скорее с удивлением, как будто я только что откусил хороший кусок от бруска мыла.
— Нет, Марк, — язвительно прошептала она в ухо мне, — я скажу, что все прекрасно, и попрошу совета, как сделать хуже.
— Делай что хочешь, — громко сказал я. — Я помогу Раде с уборкой. Не жди меня. Увидимся дома.
Я посмотрел вслед уходящей парочке — Кайл придержал для Нины дверь — и продолжал смотреть, пока они не исчезли в закрытом «Дерганом Джо».
— Так, стулья вверх! Заведи какую-нибудь уборочную музыку, пожалуйста.
Рада принялась возиться у прилавка, а я пошел в недокухню подметать, кипятиться и мечтать о том, чтобы наконец-то найти потерявшееся обручальное кольцо Нины.
Из динамиков в зале тем временем доносилось что-то ужасное. Блеклый мужской тенор, продублированный той же глоткой, вымучившей из себя лилипутский фальцет, распевал чушь под бардовского уровня акустическую гитару и громыхающие не в такт барабаны. На каждом восьмом такте вступал одинокий тромбон, выдувающий одни и те же въедливые три ноты, будто в издевку над самой идеей духовой секции. Должно быть, кто-то из друзей Рады, решил я. Это просто не могло быть профессиональной записью. Я не разобрал бы слов, даже если бы хотел — а я не хотел, — пока песня не доковыляла до припева.
Он слегка изменил текст, но я все равно точно знал, что это было такое.
Каждое повторение ключевой строчки тянуло за собой все тот же инфернальный тромбонный рифф. Это было невыносимо. Я раздвинул бусиничную занавеску и медленно вышел в центр свежевымытого зала.
— Извини, — сказал я. — Что ты слушаешь?
— Ты серьезно? — Рада перестала протирать витрину. — Не узнаешь своего друга?
— Узнаю. И это что, хит?
— Ну, — протянула Рада, — не в широких кругах, но…
— Пожалуйста, выключи и уходи. — Я понятия не имел, что скажу это, даже когда мои губы уже формировали слова.
— Уходи?! — Рада перегнулась через стойку. Бедлам уступил место пронзительной тишине.
— Да.
— Хм… — Рада почесала нос. — Я могу и не вернуться.
— Нам будет тебя не хватать, — сказал я беспомощно, и мы оба уставились на сохнущий пол.
— По-моему, меня увольняют, — наконец произнесла она.
— Серьезно? По-моему, ты увольняешься.
— Жопа, — пробормотала Рада и начала запихивать вещи в сумку. Она свила себе у нас солидное гнездо. Из разных закутков появились на свет не меньше шести или семи книжек, шаль, шарф, термос, самопальные диски «Молди пичез», Ману Чао, «Сверлиз» и Сеу Хорхе, клубок сцепленных сувенирных брелоков… я не мог больше выносить эту бесконечно телескопирующую сцену и вернулся в кухнетку мыть посуду.
Я скреб, тер, мылил и страдал от мощнейшего приступа недуга, который немцы — у которых, опять же, есть подходящее слово для любого психического состояния — зовут «ушным червем», когда одна музыкальная фраза западает в черепную коробку и, закольцевавшись, болтается там часами. Меня мучила та самая трехнотная партия тромбона. Я никак не мог перестать ее про себя насвистывать. Она была отвратительна, оскорбительна, инфантильна, плохо сыграна и еще хуже записана. И абсолютно неистребима. Виктор Фиоретти выиграл этот раунд — а задним числом и все остальные.
— А вам здесь не скучно, как я погляжу, — раздался незнакомый женский голос.
Я не торопясь поднял голову, внезапно отяжелевшую от мучительного осознания, что на самом деле пел я вовсе не про себя. Я практически орал слова песни, перекрикивая звон тарелок и шум воды.
Существо, встретившее мой взгляд, было женского пола, молодым, невысоким, темноволосым, невысоким, молодым и женского пола. В ней чувствовалось что-то пугливое, оленье — черта, которую я почему-то приписывал француженкам. Зато одежда ее была стопроцентно нижнеистсайдовская, настолько, что смахивала на карнавальный костюм: огромная черная майка с логотипом группы «Баухаус», перепоясанная широким как корсет ремнем, колготки в очень крупную сеточку и сапоги гармошкой. Не сводя с меня глаз, гостья наклонила голову и принялась массировать рукой затылок, демонстрируя голубоватую кожу на внутренней стороне бицепса. Татуировка, изображавшая языки пламени, тянулась от подмышки и лизала локоть. Я подозревал, что это украшение было всего лишь наиболее заметным из многих.
— Привет, — хрипловато сказало существо. — Плачущая девушка на входе сказала, что мне сюда можно. Мне сюда можно?
— Знаете ли, — ответил я, — мы обычно не позволяем людям врываться на кухню.
— Почему? — спросила она. — Тут довольно чисто. — У нее был легкий акцент.
— Дело не в… Вам что-то нужно?
— Да, — сказала пламенная фанатка «Баухауса». — Возьмете меня на работу?
Даже если отвлечься от театральной своевременности ее появления, напоминавшей якобинскую комедию, я никогда не слышал, чтобы вопрос ставили таким образом. Обычно звучало осторожное «Нет ли у вас вакансии?», и рука робко тянулась в рюкзак за помятым резюме. Ее прямота мне понравилась.
— Все возможно. А вас можно? В смысле, с документами у вас все в порядке? — поправился я.
— Можно. Я из Квебека… —
— Вы в каких-нибудь кафе раньше работали?
— А то.
Я подождал несколько секунд. По идее дальше должно бы последовать пояснение, в
— Не хотите назвать парочку?
— Не особенно.
Это мне тоже показалось довольно милым. Входная дверь открылась и закрылась, но я не потрудился выйти проверить, что там творится: я знал, что это уходит Рада. Мы уже месяц не видали ни одного посетителя в такой поздний час.
— А о венском кофе вы что-нибудь знаете? И вообще о кофе?
— Н-нет. — Она меняла тактику: скрывала хрипотцу, педалировала трепетность. Ее голос подпрыгнул на октаву. — Но я очень быстро учусь.
Я решил, что именно прозрачность и неуклюжесть ее уловок выдает настоящее желание попасть на работу. Интересно: с девушками из «Будильника» я сразу заподозрил, что за их напускной простотой кроется какой-то злой гений, а здесь мне это даже не пришло в голову. Удивительно, как много мыслей не приходит в голову, когда перед вами стоит двадцатилетняя француженка, пусть канадская, в сетчатых колготках. И как много приходит.
— Да, кстати, — спохватился я. — Как вас зовут?
Она расплылась в ухмылке. Она поняла, что на работу ее берут. Она знала это уже несколько минут. Наверное, с момента, когда я покраснел на фразе «А вас можно?». Вопрос о ее имени был фактически равносилен подписанию контракта.
— Карина.
— Семь долларов в час для вас приемлемы? — Рада получала восемь пятьдесят.
— Ну, на крайняк, — сказала Карина, кое-как соорудила сокрушенное выражение лица, но тут же разулыбалась опять и даже запрыгала на месте. — Ладно! Но только пока вы не поймете, насколько большего я заслуживаю.
Теперь я должен был рассказать жене, что в одностороннем порядке уволил Раду и нанял другую баристу через десять минут после того, как она отлучилась с Кайлом. И что новое прибавление к семье «Кольшицкого» — двадцатилетка с нулевым опытом. И нулевым размером.
Я надеялся, что мне удастся дать Нине отчет о событиях вечера, не представ при этом кобелем или ослом. Экономия полутора долларов в час задним числом придавала моим действиям логику.
Когда я пришел домой («Дорогая, я…»), Нина уже играла в «Шарики». Последнее время она проводила почти по два часа в день, складывая цветные шары в ряды. Она играла со звуком — какофонией цензорского писка, спортивных свистков, стеклянного звона и кассового дребезжания.
— Кайл знает потрясающие вещи, — объявила она, не отрываясь от игры. — Я многому научилась.
— Кайл? Потрясающие? — спросил я. — Это все равно что сказать «я только что съела изумительную галету».
— Ох, заткнись, — пробормотала она, без сомнения наслаждаясь Свинтонским закулисным преклонением.
— Я нанял новую девушку, — выпалил я.
— Что значит нанял? Прямо сейчас?
— Я не имею в виду, что их теперь две. Я отпустил Раду. Из экономии. Новенькая дешевле. — Я повысил голос. — Ты же этого хотела, правильно?
Нина поставила игру на паузу и развернулась.
— Но мне нравилась Рада.
