радости: «Господи! Так не оставил Ты мира? Есть, значит, в нем Твоя сила. А значит, и «все» возможно…»
— Друже, радость моя, отец Герасим! — раздался вдруг голос владыки. — Прочь все сомнения. Вспомните своих ночлежников, свою паству. Гибнет она. Вы ее любите и от любви к ней сами чуть было не погибли, понадеявшись по незнанию спасти ее своими силами. Теперь поняли, что без Христа нельзя и что есть в мире Его спасающая сила. Облекайтесь же в эту силу и снова беритесь за свой труд. И доведете дело до конца. А труд ваш будет для вас теперь легок.
Да, отец Герасим уже сознавал, что теперь труд, надломивший его, будет ему легок, потому что загорелась впереди яркая пламенная твердая надежда. Жизнь осветилась новым смыслом. Радостно встал он и светлыми глазами взглянул на владыку. И спокойным любящим взглядом ответил ему владыка и тоже поднялся со стула.
На дворе уже светало. Керосин догорал, но в комнате было светло и без лампы.
Владыка смотрел на отца Герасима и почти не узнавал в нем того священника, который стоял перед ним в церкви у амвона. Так сильно изменилось выражение его лица. Но вот наблюдательный взгляд владыки уловил на лице отца Герасима набежавшую тревожную тень.
— Ну что еще? В чем дело? Взгляд отца Герасима потух.
— Владыко, — проговорил он взволнованно, — но…
Отец Герасим остановился. Слова у него не шли с языка.
— Говорите, — спокойно и властно сказал епископ.
— Владыко, я грешник… я не священник… был…
— Знаю. Вы были учитель… Вы учили людей евангельским истинам. Это может делать всякий христианин, преподаватель, профессор. Когда вы благотворили бедным, лечили больных, делили их горе, вы были гуманист. Когда отпевали покойников, вы были духовное лицо, начетчик, но вы не были возродителем, освятителем людей, священником. Но зачем вспоминать об этом? «И грехов ваших не вспомянут к тому», — говорит Бог. В муках сомнения вы впадали в отчаяние и отвергались в мыслях от Христа. Теперь совесть тревожит вас, но и на это у нас есть врачевство — святая исповедь. Вы исповедались уже мне. Примите же разрешение. «Господь и Бог наш Иисус Христос, — молитвенно проговорил епископ, перекрестившись, — благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо, вся согрешения твоя…»
Отец Герасим с благоговением опустился на колени перед святителем. «…И аз недостойный архиерей, — продолжал молитву епископ, покрыв отца Герасима, за неимением епитрахили, полой рясы и возложив на его голову обе руки, — властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь…»
Спокойный и радостный поднялся с пола отец Герасим и крепко поцеловал благословившую его десницу святителя.
— Смотрите, смотрите: заря занимается, — указал владыка в окно. — Пусть же будет она вам зарей новой жизни, такой же радостной, светлой. Смотрите, скоро ведь и солнце будет всходить. Ах, какая красота, в самом деле.
Владыка подошел к окну. Квартирка отца Герасима стояла почти на окраине города. За двором, на который выходило окно, не было никаких построек, и глазу открывался широкий простор далеких полей, уходивших за горизонт, пылавший светом румяной зари. Снизу уже пробивались золотистые лучи. Через несколько времени спокойно и величаво выкатилось на небо и яркое солнце. — Ну, теперь пора и по домам, — проговорил владыка. Помолившись на образ, он взял в руки посох. Отец Герасим схватил свою шляпу и отворил владыке дверь.
Широко раскрывали свои заспанные глаза спешившие на утренний базар молочные торговки, впопыхах наталкиваясь на шедшего по улице пешком архиерея. Одни останавливались и, разинув рот, долго смотрели вслед, дивясь такому невиданному зрелищу. Более расторопные бросали свои посудины и подбегали принять благословение.
Владыка шел, мерно постукивая посохом, жизнерадостно втягивая в себя свежий утренний воздух и с любопытством рассматривая город. Он шел бодрой походкой и весело время от времени перекидывался фразами с отцом Герасимом. Лицо его светилось улыбкой и свежестью; бессонная ночь не оставила на нем никакого следа.
Город еще спал, но по улицам бродило уже порядочно народу. Все это были какие–то тощие фигуры, в большинстве одетые в лохмотья.
— Это не ваши ли «прихожане»? — спросил владыка.
— Они самые… «пострелять» вышли.
— Однако и много же их у вас. Я еще ни в одном городе не встречал такого изобилия нищих. «Приход» у вас слишком велик. Вам надо помощника. А затем вот что: нам еще о многом с вами надо поговорить относительно вашего «прихода». Вы приходите ко мне по вечерам. А что, нельзя ли как–нибудь собрать весь этот люд к вам в церковь, в один какой–нибудь день?
— Отчего же? Можно… хотя и трудно.
— Так вот, если удастся вам их собрать, дайте мне знать. Я приеду. Мне хочется поговорить с ними. Ну, вот мы и дома… Прощайте пока. Идите отдохнуть. Господь да благословит вас.
Глава одиннадцатая
Пройдя мимо удивленного швейцара, владыка легкой походкой поднялся по широким ступеням лестницы архиерейского дома и направился прямо в кабинет. Быстро сбросив с себя верхнюю одежду и оставшись в одном подряснике, он бодро сел за письменный стол.
Но тут бодрость покинула владыку. Руки его вдруг упали бессильно на мягкие ручки кресла, брови сдвинулись, глаза погасли, лицо устало осунулось. Но это не от бессонной ночи. Таковых ночей в жизни владыки бывало много. Они проходили бесследно.
Владыка задумался о результатах своей ревизии. — Везде все одно и то же, все одно и то же: что в одной епархии, то и в другой, и в третьей, — мысленно повторил владыка, разбираясь в полученных от ревизии впечатлениях. — Вот только отец Герасим — крупное и резкое исключение. Этот священник, назвавшийся атеистом, в сущности, гигант христианского духа, сраженный не горой, а соломинкой, нашим однобоким уродом, нынешним богословием, вырвавшим из–под его ног почву. Теперь он встал на ноги… толчок дан. Дальше он пойдет сам. Он явит людям христианина, если только сами же люди не испортят его. Народ натосковался за истинными пастырями и, если увидит его в лице отца Герасима, тотчас же назовет его святым, то есть исключит из своей среды, поставит над собой и поклонится ему, как это и сделал он уже с одним нашим пастырем, и там всему делу поставится точка. Пока хорошие люди между нами, нам все– таки совестно, в их присутствии мы чувствуем себя неловко; их облик налагает и на нас обязанность быть таковыми же. И мы, хотя и немножко, все–таки стараемся походить на них, подражать им. Но сделали хорошего человека «святым», и все дело пропало. Мы сразу сбрасываем с себя эту обязанность и заменяем ее поклонением. Святого — на пьедестал… под пьедестал моментально кружку — и все дело сводится к опусканию медных монеток в эту кружку. А в назидание народу издается «житие», где с особым старанием собираются наиболее необыкновенные события из жизни святого, наиболее поразительные чудеса, чтобы как можно выше поставить святого; сделать его как можно менее похожим на обыкновенных людей. И люди забывают благодаря этому, что святой был таким же, как они, а что, стало быть, при соблюдении известных условий, и каждый из них может быть таковым же, как он.
Удивительное, странное и непонятное совершилось с христианством. Вопреки ясным и точным уверениям Христа о том, что люди могут делать все, что захотят, что даже, если вздумают как бы для каприза или забавы проявить свою силу — переставить гору с одного места на другое, то и это могут сделать, — люди упорно долбят, что не могут. Противоречие между жизнью и Евангелием, прежде считавшееся за грех, теперь узаконено… Совершенно незаметно в догматику прокрался и прочно
