закрытом товарном вагоне среди огромных безмолвных бочек. Но главное, что подо мной больше не ходили волны.
— Линка погрузилась в глубокое молчание. Раскрасневшаяся от жары, в тонкой египетской кофточке, купленной в Порт-Саиде, она притаилась в углу, вероятно, со страхом думая о предстоящей встрече с семейством своего нового и столь странного избранника.
— А ты все о пейзаже, да о природе. Подумай лучше о людях…
— Я же сказал: закрытый вагон, узенькое окошко, так что много я не видел… По-моему, сначала возле сельскохозяйственного училища… Оно называется…
— Правильно. И арабского городка, название которого я позабыл.
— Возможно.
— Нет, небольшой, там все небольшое…
— Опять ты про какие-то шатры, почему «шатры»? Глинобитные домики, которые вписываются в окружающий пейзаж, как скалы…
— Ну есть, наверное, и шатры. Мы, вообще, видели очень немного, потому что темнеет там очень быстро. Солнце печет вовсю, а потом вдруг в одно мгновение исчезает. Пока поезд, тяжело пыхтя, карабкался в Иерусалим, вагон озарился уже вечерним светом.
— Семь часов. Пять часов ехали, два стояли.
— Что значит 'дыра'?
— Я так сказал?
— Да? Почему? Ну, может быть.
— Просто как-то сорвалось с языка. Вовсе не дыра, а скорее…
— Видели мы немного. К вечеру уже были в Иерусалиме. Что я могу сказать о нем? Нищий маленький город, жить в нем нелегко, но при этом не захолустье, провинциализмом там и не пахнет.
— Духовность? Возможно, но в чем она? Может, в самом названии? Оно служит залогом сохранения сути этого города в большей степени, чем все его синагоги, мечети, городские стены и церкви.
— Боже, почему тебя так занимают все эти детали, отец? Ты просто ненасытен. Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы рассказывать все по порядку, не нарушать канву, чтобы не выпалить сразу кровавый конец этой истории, а ты, очевидно, ждешь впечатлений паломника. Ведь мы же приехали поздно вечером и не могли увидеть ни башен, ни крепостных стен, ни мечетей. Поезд пришел на какой-то, можно сказать, полустанок, меньше, чем в Хожуве, безлюднее, чем в Величке, — не было никого, кроме нескольких арабов с подводами, приехавших за водой. И пока Мани искал, кто согласится нас отвезти, мы с Линкой решили размять ноги. Двое одиноких странников из далекой Галиции идут по рельсам и доходят до конца колеи, до доски, прибитой на двух столбах, за которыми нет ничего, только колючки; конечная станция, без ответвлений и без объездов; одинокая тонкая змейка пути, который бесповоротно зашел в тупик.
— Да, если будет на то воля Господня.
— И в Заиорданье. Почему нет? На север и на юг, с Божьей помощью.
— Только надо, чтобы евреи не скупились на помощь… Пока мы гуляли, Линка, которая молчала всю дорогу, вдруг взмолилась: 'Давай распрощаемся с этим Мани, давай не поедем к нему, найдем себе гостиницу сами' — словно не хотела знать, что у него есть дом и семья. Но я был против — вокруг одни поля, и Иерусалим вообще казался пока только химерой, дело же между тем шло к ночи. Кроме того, хотя первый день праздника уже прошел, но второй был еще впереди, и, наконец, я получил приглашение еще в Базеле, в полутемном коридоре гостиницы. 'Нет, нам было обещано', — изрек я, и не успела она ответить, как подбежали носильщики и погрузили вещи и нас на две подводы; на каждой из них висела керосиновая лампа, раскачивавшаяся при езде. Мы пробирались в темноте проселочными дорогами среди полей, выбрав объездной путь, чтобы не вызвать на себя гнев молящихся; взобрались на высокий холм, на котором находился большой немецкий сиротский приют «Шнеллер», а оттуда по бездорожью, по пустырю выехали к двухэтажному каменному дому, стоящему особняком.
— Конечно, отец, за стеной Старого города есть небольшие вполне милые кварталы. Например, неподалеку от дома Мани — а это он стоял там на отшибе — Бухарский квартал: благопристойные каменные дома и даже какие-то проблески зелени. Если бы я не был уверен, что Швейцария была исходным пунктом нашего путешествия, то мог бы представить себе, что мы прибыли в Швейцарию…
— Нет, не только евреи, отец, арабы тоже высовывают нос, селятся за пределами Старого города; тесно там, не хватает места на всех…
— Да, он стоит совсем на отшибе, и это оказалось очень кстати, учитывая самый «разгар» праздника — ночь с первого дня на второй. Носильщики споро сгружали вещи во внутреннем мощеном дворике, и мы могли быть уверены, что никто не увидит, как мы нарушаем святость праздничных дней, за исключением разве что араба, который сидел на корточках у колодца, прикрывая рукой папиросу. Наш Мани, возбужденный, весь раскрасневшийся, не поднимается на второй этаж, где его ожидает семья, а сразу бежит в клинику, по которой он тосковал все время, ступает осторожно, на цыпочках и зовет нас шепотом: 'Идите сюда'. Мы заходим вслед за ним в просторную комнату; белые занавеси разгораживают койки, в большинстве своем не занятые, но кое-где лежат беременные, у которых наш приход вызывает большой интерес. Мы киваем им, в глаза бросаются большие сверкающие белизной ночные горшки, выстроившиеся в ряд, и тут из глубины комнаты появляется матрона, светловолосая, крупного сложения, вся в белом. При виде хозяина, вернувшегося из дальних странствий, она испускает радостный возглас, потом замечает и нас, низко кланяется, но руки не может подать, поскольку руки в крови, и, хотя я не знаю ладино,[68] на котором он говорит с ней, я понимаю, что он представляет меня в качестве светила, приехавшего издалека ознакомиться со спецификой этой клиники и с ее оборудованием. Он рассказывает, откуда мы, словно это очень известное место, крупный медицинский центр, при этом по- прежнему, несмотря на все Линкины усилия, коверкает название.
— Всякий раз по-другому, на этот раз он так старался подчеркнуть букву «с» в начале, что запутался в конце. Во всяком случае, не было ничего удивительного в том, что светловолосая матрона, которая когда-то приехала паломницей в Иерусалим и здесь утратила веру, пригласила нас в родилку; сначала я был поражен, как в этом сравнительно небольшом доме может быть такое огромное помещение, но потом быстро понял, что это лишь иллюзия, создаваемая при помощи зеркал, висящих на стенах, — квадратных, круглых, овальных; некоторые укреплены на специальных кронштейнах, чтобы их можно было поворачивать под любым углом. От этого комната не только увеличивается в размерах, но и, освещаемая лишь двумя керосиновыми лампами, приобретает торжественный вид. Пока я размышлял, как мы попались в лапы этому загадочному человеку, который притащил нас сюда, в такую даль, акушерка выделила нам кувшин воды, чтобы мы умылись с дороги и надела на нас халаты с завязками сзади; в зеркалах мы выглядели как какие- то приведения…
— Да, пригласили и Линку, которая буквально сияла от новизны впечатлений; сейчас она, конечно, была очень рада, что я не послушал ее совета про гостиницу. Она с опаской смотрела на роженицу: это была женщина со смуглой кожей, похожая на дикую кошку, ее живот еще не был слишком напряжен, из под простыни высовывались длинные голые ноги…
— Понимаешь, отец, уж очень она была спокойна. Я удивился: с чего это такая безмятежность, ведь ей вот-вот рожать. Запаха наркоза в комнате не чувствовалось, роженица не выглядела сонной, она тихо лежала и черными, как уголь, глазами смотрела на вошедших, причем, в глазах ее не было и тени страха — было видно, что она полностью доверяет этой дюжей акушерке, заправляющей всем с невозмутимым спокойствием. Мани слегка улыбнулся сквозь свою маленькую бородку и наклонил голову, — мол, продолжайте роды; такое впечатление, словно, если бы он не вернулся из Европы и не дал этого знака, то она не сдвинулась бы с места. Ты слышишь?
— Да, потому что до сего дня я во всех подробностях вижу эти необычно тихие роды в наш первый вечер в Иерусалиме, куда мы прибыли, но еще не почувствовали этого, и только из открытого окна веяло чем-то легким и удивительным. В этом ветерке в точной пропорции сочетались прохладная сухость, едва заметный запах травы и крупица пряности; эта смесь вырабатывалась, очевидно, многие годы, и ее пропорции очень строго соблюдались, поскольку она-то и составляет подлинное величие этого города. Линка крепко схватила меня за руку, едва не впиваясь ногтями, она дрожала, впервые в жизни видя, на что способна матка, и понимая, что в бесчисленных отражениях, обступающих ее, перед ней предстает то, что ожидает когда-то ее саму. А бесподобная шведка, чувствующая приближение очередной схватки раньше,
