В его глазах глубокое смятение. «Славный он, этот любовник, — думаю я, — этот насмерть перепуганный любовник».
— Ты считаешь, я им понадоблюсь? Что, нечем им больше заниматься?
— На фронт тебя не пошлют, не волнуйся. Но лучше, чтобы документы были в порядке. Лучше объявиться.
— Может быть, через несколько дней… или завтра…
— Нет, иди немедленно. Вдруг вся эта война кончится, а тут ты заявишься, еще обвинят тебя…
— Неужели война так вдруг может прекратиться?
— Почему же нет?
За мной стоит Ася, с растрепанными волосами, босая, в распахнутой ночной рубашке, совсем забылась, прислушивается к нашей беседе.
Я положил руку на голое его плечо:
— Идем, поешь чего-нибудь, тебе надо выйти пораньше. Сегодня там будет куча народу.
Он казался разбитым, но сразу же встал, оделся; я тоже пошел одеться. Дал ему свою бритву, он помылся, пошел на кухню, я поставил перед ним завтрак, приготовил завтрак и для Аси, которая беспокойно бродила, не зная, за что взяться. Мы втроем молча съели по куску хлеба с творогом, выпили по чашке кофе, и еще по чашке. Было шесть часов утра. По радио хор запел «Властителя мира». Потом прочли дневную главу из Танаха.[4]
Он был очень удивлен, слушал серьезно, почти со страхом. Он не знал, что у нас так всегда начинаются радиопередачи.
— Это из-за войны?
— Нет, — улыбнулся я, — так каждый день. Он улыбнулся мне в ответ. Иногда он бывает необыкновенно симпатичным.
Я проводил его вниз. Голубой «моррис» стоял позади моей машины, прилепившись к ней, словно маленький щенок — к своей матери. Я попросил его поднять капот, проверил количество масла, трубы радиатора, заглянул в аккумулятор. Попросил его завести машину. Послышался звук маленького старого мотора, который после сорокасемилетней службы стал несколько скрипучим. Слабый, смешной такой скрип. Биение сердца вечного младенца, младенца престарелого, но довольно крепкого.
— В порядке. — Я осторожно опустил капот, улыбнулся ему. Он внезапно приободрился.
Движение на улице для этого раннего часа было необычно интенсивным.
— У тебя есть деньги?
Подумав, он сказал:
— Не беспокойся.
— Если тебя отпустят сегодня, приезжай сюда. Поживешь еще у нас. А если почему-либо задержат, все равно не забывай нас, дай о себе знать…
Он рассеянно кивнул.
И последняя картина, врезавшаяся мне в память, — бодрое помахивание руки из окна машины, заскользившей вниз по улице.
Я вернулся домой. Сонная Дафи сидела непричесанная в кресле в гостиной, Ася, уже одетая, — в рабочей комнате. «Он вернется к вечеру, я уверен, все обойдется». Она улыбнулась мне спокойно, продолжая работать. Вечером он не вернулся. Мы ждали звонка до позднего часа. Напрасно. В течение нескольких дней его простыни, аккуратно сложенные, лежали на подушке в рабочей комнате, и мы еще были убеждены, что он вернется. Прошло еще несколько дней — и ничего. Наверно, все-таки его мобилизовали. Война все разгорается, а его нет.
В доме бабушки не было никаких признаков его присутствия. Только ставни закрыты. Вероятно, перед уходом на призывной пункт он успел там побывать. Сумасшедшие дни текут медленно. Первое прекращение огня, второе, начало затишья. А он так и не объявился. И все стало обрастать каким-то значением, все эти последние часы вместе с ним. Прошла еще неделя. Его нет. Как будто решил поиздеваться над нами. Я наведался в военную комендатуру, но там было такое скопище бушующего народа, что я тотчас же оттуда выскочил.
Шло время. Демобилизовали первых резервистов. Первый дождь. Я снова пошел на прием в комендатуру, терпеливо дождался своей очереди. Дежурная выслушала меня с удивлением, подумала, наверно, что я пришел нарочно морочить ей голову. Не захотела даже записать его имя. Без личного номера, номера полевой почты или названия части они не могут объявить розыск.
— С чего вы решили, что его мобилизовали? И действительно, с чего?..
— Кто он вам? Двоюродный брат? Родственник?
— Друг…
— Друг? Так обратитесь к его семье. Мы имеем дело только с членами семьи.
Дни идут. Ася не говорит ни слова, но меня грызет ужасное беспокойство, как будто я виноват, как будто его исчезновение связано со мной. Как мало мы, в сущности, знаем о нем, даже не знаем никого, к кому можно было бы обратиться с расспросами. У Эрлиха был знакомый в пограничной полиции, я сообщил ему имя, чтобы узнать, не уехал ли он из страны. Может быть, он просто сбежал. Через два дня я получил официальное сообщение: человек с таким именем пределов страны не покидал. Я ходил по больницам, просматривал списки раненых. Длинные, путаные списки, все вместе — больные и раненые. Однажды вечером я открываю дверь одной из больших больниц, иду по коридорам, заглядываю в палаты, иногда захожу внутрь и брожу между кроватями, молча смотрю на юношей, играющих в шахматы или жующих шоколад. Время от времени неожиданно попадаю вместо палаты в большую операционную или в затемненный рентгеновский кабинет. Перехожу из отделения в отделение; переполох в больницах в те дни был такой, что меня никто не выдворил. В своем рабочем комбинезоне я мог сойти за местного сантехника.
Целый вечер бродил я по больнице, основательно ее обследовал, иногда мне казалось, что я слышу его голос или вижу похожего на него человека. По одному из коридоров везли раненого, весь забинтован, лица не видно. Его завезли в одну из палат. Я подождал немного и зашел туда. Маленькая комната, вся заполненная медицинскими приборами. Одна-единственная кровать. Раненый, очевидно весь обожженный, лежал без сознания, как древняя мумия, завернутая в саван. В комнате горела лишь маленькая настольная лампа.
«А может быть, это он», — подумал я про себя и встал у стены. В комнату вошла медсестра и подключила к раненому какой-то прибор.
— Кто это? — прошептал я.
Но и она не знала — только несколько часов назад привезли его с Голанских высот, во второй половине дня там была перестрелка.
Я прошу у нее разрешения остаться: уже который день я ищу одного без вести пропавшего человека, может быть, это он. Она растерянно смотрит на меня, устало пожимает плечами, мол, ничего не имеет против. В последние две недели люди стали ко всему привычны.
Сижу около двери, вглядываюсь в очертания его тела, скрытого под простыней, смотрю на перевязанное лицо. Никаких признаков, что это он, но ведь все возможно.
В этой темной комнате я находился час, может быть, два. Больница замолкала. Время от времени кто-то открывал дверь, смотрел на меня и снова закрывал.
Вдруг раненый застонал. Пришел в сознание? Пробормотал что-то. Я подошел к нему: «Габриэль?» Он повернул ко мне свою забинтованную голову, как будто узнавая голос, стоны его все усиливались. Наверно, он начал агонизировать, задвигался, пытаясь сорвать с груди бинты. Я выглянул в коридор и позвал сестру. Она зашла, но быстро вышла и вернулась с двумя врачами и еще одной сестрой. Они накрыли его лицо кислородной маской и разорвали бинты на груди. Ничего определенного я увидеть не смог. Стоял между ними и смотрел. Раненый умирал. Я дотронулся до плеча одного из врачей и попросил снять бинты с лица; они послушались меня, будучи уверены, что я его родственник. Открылась страшная картина. Его глаза мигали из-за света или мне? Нет, это не он. Точно не он.
Через несколько минут он перестал дышать.
Кто-то накрыл его лицо простыней, мне пожали руку и оставили одного.
Я тоже вышел, постоял, посмотрел через большое окно на пасмурный день. Остался
