Прямой про себя окрестил его Кабаном: больно тот был необъятен, толстошей и щетинист — кабан и все тут, разве что не агрессивен. И даже после того, как Кабан отрекомендовался, Прямой оставил за ним прежнюю кличку.
— Зови меня просто “сержант”, — сказал тот, когда они вернулись обратно, — ты, я знаю, Сергей Григорьевич, а я, стало быть — сержант. Лады?
— Лады, — пробубнил Прямой, и пошутил, — только, в натуре, поскромничал, начальник, наверняка, старший сержант, а?
Кабан неожиданно дернул Прямого за прикованную правую руку, и тот ощутил исходившую от “сержанта” чудовищную кабанью мощь. “А ведь не соврал насчет “члены повредить”, — отметил для себя Прямой, — ох, не соврал”.
“Итак, Кабан, и еще двое во дворе с “Кипарисами” в руках, мол, знай наших, — делал Прямой мысленные зарубки на память. — Должно быть, есть и еще. Ну, залетел, в натуре! Один Кабан стоит троих. Но, с другой стороны, пока еще рано делать выводы. Поживем — увидим...”
В доме Кабан пристегнул его браслетами к ручке привинченного к полу деревянного кресла, а сам занялся хозяйственными делами. Потешным было это зрелище: наблюдать за тем, как суетился он у кухонного стола, как дергался в его огромной лапе маленький кухонный ножик, как напряженно дрожали под ним половицы, и при всем этом слышать добродушное мурлыканье какого-то мотивчика.
Впрочем, обед вышел у Кабана неплохим. Они откушали, причем Прямой делал это одной рукой, так как Кабан наотрез отказался его отстегнуть. Не положено — и все!
— А тот матросик, — полюбопытствовал Прямой, — что меня ухайдакал, он тоже сержант, или как?
— А ты сам у него и спроси, когда увидишь. Только особо с ним не шути. Не любит он, можно и нарваться.
— От этого подростка? — удивился Прямой. — Ему ж не боле семнадцати.
— Короче, — рассердился Кабан, — сам у него все и расспрашивай, а мне не положено. Лады?
Разговор после обеда что-то никак не клеился, они замолчали, и Прямой рассматривал свое вынужденное пристанище. Дом был в одну комнату квадратов на тридцать с печью посередине. На восточную и западную стороны выходило по одному окну, а на южную — два. Сейчас окна были открыты для света, но все равно глаз дальше легких голубеньких занавесок, кокетливо скрывавших все, что вовне, не мог ничего разглядеть. У противоположной от него стены стоял длинный кухонный стол, около которого давеча вертелся Кабан; над ним самодельные полки с посудой, а справа, в углу, большая икона Святителя Николая, в покрытом копотью и пылью киоте. Ближе к его креслу — большой обеденный стол и несколько стульев. По стенам три кровати: его, кабанья и незанятая, застеленная зеленым покрывалом. На стенах лохматились и пузырились грязные, в многолетних подтеках, неопределенного цвета, обои. И лишь печь совершенно не вписывалась в здешний неказистый интерьер. Была она выложена красивыми объемными керамическими блоками с орнаментами; на одну ее сторону выходила плита, на другую камин и небольшая лежанка; над каминной полкой высилось резное керамическое панно. Нет, совсем она здесь не вязалась, словно поставлена была по щучьему веленью, каким-то Емелей, лишенным наималейшего вкуса. Кабан, видно, догадавшись о чем думает пленник, спросил:
— Что, нравится?
— О чем вы, господин сержант?
— Да о печке, вестимо, что тут еще может нравиться?
— Ну, ничего себе бабенка.
— Моя работа, — Кабан простодушно улыбнулся, — от начала и до конца. Прежнюю я разобрал — от нее все равно прока никакого, дым один — и соорудил эту. Прими к сведению, все сделано из старого кирпича, глины и цемента, потом покрашено краской, особым, конечно же, образом.
— Ништяк, сержант, адресок оставь на будущее.
— Шутник ты, — махнул рукой Кабан, но было заметно, что похвала пришлась ему впору.
— А ты не родственник тому самому печнику? — полюбопытствовал Прямой.
— Какому самому?
— Ну, тому — другу великого вождя. Помнишь: “Ленин и печник”?
— Ай, да ну тебя...
