Есенина.
Леонид Ильич прочел трехчасовой доклад 'О перспективах развития речевого жанра в условиях построения развитого соцреализма'. Потом всех участников конкурса пригласили на банкет. Поели, попили. И начался концерт. В начале концерта выходили чтецы и хвалили доклад Леонида Ильича, поражались его дикции, умению построить фразу, его литературному таланту, его способностям оратора. Некоторые плакали и благодарили партию, правительство и лично Леонида Ильича за то, что он живет на этом свете, а не на том.
А затем вышел сам Леонид Ильич и стал читать стихи Есенина. После каждого стихотворения зал вставал и устраивал овацию. Кричали 'бис' и 'браво', слышны были здравицы и крики 'ура'.
На четвертом стихотворении, дойдя до слов 'Пей со мной, паршивая сука', Леонид Ильич не выдержал и заплакал и под бурные, долго не смолкающие аплодисменты уехал домой.
Медаль лауреата и грамоту ему привезли на квартиру и торжественно надели на него ленту, где золотом было вышито: 'Лауреат первой премии конкурса чтецов Леонид Ильич Брежнев'.
Официально это звание не было обнародовано, и в печати об этом конкурсе не было ни слова. Написали опять, что была встреча с очередной интеллигенцией. Но через некоторое время кому из чтецов квартиру дали, кому звание, а кого в Израиль отпустили. А на собрании в филармонии, где обсуждалось это событие, один известный чтец спросил:
— Скажите, а тех, кто останется, как-нибудь отметят?
Но это к слову. Шло время. Леонид Ильич быстро отошел от конкурса и успокоился, решив стать членом Союза писателей; вступил он в этот союз по рекомендации министра Госбезопасности и сделал блестящую писательскую карьеру. За один присест написал три эпохальные вещи и получил Ленинскую премию.
В этом смысле он обогнал всех генеральных секретарей, кроме К.У.Черненко, который тоже получил Ленинскую премию, но в области ракетостроения. Он был, видно, большим специалистом в этой области, как, впрочем, и в других областях страны. Правда, в отличие от Черненко, Леонид Ильич был еще и маршалом. Но думается, поживи Черненко подольше, он бы догнал Леонида Ильича и в военном деле.
Один день Лаврентия Павловича
А под утро Лаврентий Павлович познал свою жену. Он, правда, и раньше ее знал и не был до нее большой охотник, но так уж получилось. Проснулся Лаврентий Павлович рано, лежал, вспоминал юность и вдруг подумал о своей жене. Вот тут и возникла эта бредовая мысль — познать ее вновь, как когда-то в молодые годы. Но познавать ее просто так не хотелось. Поэтому он представил девушку из своей юности. Девушку ту звали Тамарой, и она не обращала на Лаврентия никакого внимания, поскольку встречалась с высоким и красивым парнем. Потом они вместе с этим парнем убежали за границу. А то бы он ей показал. Нет, он сначала бы ему показал. Ох, он бы ему устроил. Вот когда он вспомнил лицо этого до сих пор ненавистного ему красивого парня, только тогда его возбуждение приобрело конкретное сексуальное направление. И, представив себе Тамару в лежащей рядом жене, он познал ее как свою жену. Вернее, он свою жену познал как Тамару. В общем, он их обеих познал.
Потом, не теряя драгоценного времени наркома даром, он встал, умылся, оделся и пошел завтракать на кухню. Кухня была внизу, на первом этаже. Лаврентий Павлович ел яичницу с ветчиной и сулугуни и рассеянно смотрел на Глашу, хлопотавшую возле плиты. Жена у Лаврентия Павловича была брюнеткой, а Глафира Юрьевна — светлая, белокурая. Он и держал ее не только потому, что она хорошо готовила, но и потому, что Глафира была блондинкой. Впервые он увидел эту блондинку два года назад на кухне ресторана 'Москва'. Он влетел в эту кухню разъяренный: на пять минут задержали горячее блюдо для дорогого гостя. Увидев на кухне Глашу, яркую, полную блондинку, стал орать, выгнал всех к чертовой матери, а Глашу прижал к кафельной стене, стал вдруг гладить ее груди, приговаривая: 'Ты мне еще попоешь'. Затем сунул руку куда-то вниз, во что-то теплое, мягкое и, не почувствовав ни малейшего сопротивления, познал ее, насмерть напуганную, стоя.
Затем похвалил ее за хорошую работу. Глаша долго потом думала, какую именно работу имел в виду Лаврентий Павлович. На другой день Глаша была переведена в его особняк на Садовом кольце, и время от времени Лаврентий Павлович познавал Глафиру Юрьевну стоя. И почти всегда хвалил ее за работу. И опять она думала и гадала, какую именно из работ он хвалит.
Вот и сегодня Лаврентию Павловичу после знойной жены просто необходимо было переключиться на что-нибудь светлое. Это было как контрастный душ: горячая вода — холодная. Глаша стояла у плиты спиной к нему. Дожевывая яичницу, Лаврентий Павлович подошел к ней неслышными шагами и тихо сказал:
— Не оборачивайся.
А Глаша и не думала оборачиваться. Она солила харчо. Лаврентий Павлович приподнял ее сарафан, открылись розовые москвошвеевские трико. Лаврентий Павлович любил, чтобы крепкая Глаша ходила именно в таких вот простонародных трико и чтобы резинки впивались в толстые ляжки чуть повыше колен. Лаврентий Павлович приспустил трико и стал гладить массивный Глашин зад. Глаша замерла и перестала солить харчо, поскольку боялась нарушить планы наркома. Она замерла, но стоять так, с солонкой в руках, было неловко, поэтому она спросила:
— Товарищ Лаврентий, мне продолжать готовить?
— Продолжай, — разрешил Лаврентий Павлович и стал познавать Глашу медленно, но верно. Глаша продолжала солить харчо, потом шинковала овощи, потом перчила, пробовала харчо на вкус, а Лаврентий Павлович все познавал и познавал ее. Время от времени Глаша, натура чувствительная, останавливалась, отвлекалась от работы и постанывала, а затем снова продолжала готовить харчо.
В самый разгар познавания в кухню вошел адъютант, испугался, выронил документы и убежал. Лаврентий Павлович, не прерывая дела познания Глаши, попытался достать одной рукой документы. При этом Глаша невольно тоже стала совершать колебательные движения нижней своей половиной, что помогло Лаврентию Павловичу закончить второй акт его любимой пьесы.
— Умница, — сказал Лаврентий Павлович, — хорошо знаешь свое дело, — и тут же углубился в чтение бумаг. Он выпил кофе. И со словами: 'А, это ты', потрепал Глашу по щеке. Надев шинель поверх штатского костюма, Лаврентий Павлович отправился на Лубянку.
Проводя совещание, Лаврентий Павлович обратил внимание на новую стенографистку, которая старательно фиксировала каждое его слово, а когда он делал паузу, смотрела на него круглыми синими глазами, как школьница на учителя.
'Кто же мне ее подкинул?' — думал Лаврентий Павлович, разглядывая стенографистку. Совещание шло долго, вопросов было много, и он время от времени мысленно раздевал стенографисточку, пока очередной генерал рассказывал об очередном путче в очередной африканской стране.
Лаврентий Павлович совсем уже было раздел девушку до трусов, как вдруг увидел, что она негритянка.
'Странно, — подумал министр, — лицо белое, руки белые, а тело черное. Бред какой-то, надо поменьше пить на ночь'.
Едва дождавшись конца совещания, он отпустил всех, кроме стенографистки. Глазами приказал адъютанту никого не пускать. Подозвал девушку, та, смущаясь, подошла.
— Ты первый день здесь? — спросил Лаврентий Павлович.
— Никак нет, товарищ министр, я уже полгода в отделе.
— После школы? — спросил почему-то Лаврентий Павлович.
— Никак нет, после курсов.
— Отец военный? — во рту уже пересыхало.
— Так точно. Полковник.
Лаврентий Павлович потрепал девушку по щеке, затем поцеловал в лоб. Она смотрела ему прямо в глаза.
'Наглая', — подумал нарком и поцеловал ее в губы. Стенографисточка слегка ответила.
