отлично подойдет для карандашей и рашкулей[13]. Высокий тощий продавец с рыбьими глазами за толстыми стеклами очков показал Виктору пенал, и при ближайшем рассмотрении на крышке обнаружился скол.
— Очень жаль, — пробормотал Виктор и решил взглянуть на гребни из слоновой кости.
— Сколько?
— Двадцать пять франков за оба. Берете?
Виктор расплатился, взял пакет, но задержался. Может, Таша примет от него медальон… и даже положит внутрь его фотографию, подумал он, и эта идея его развеселила.
— Покажите мне медальон — тот, в форме сердечка.
Торговец выложил вещицу на прилавок, и Виктор перевернул медальон, чтобы взглянуть на пробу.
— Это серебро, — поспешил заметить хозяин.
Виктор нажал на кнопочку и увидел внутри сделанную мелкими буквами надпись: «О. от В.»
Его сердце ударилось в галоп, голова закружилась, ноги стали ватными, перед глазами все поплыло.
— Вам дурно, мсье?
Голос доносился откуда-то издалека. Одетта! Значит, она мертва. Виктор пошатнулся.
— Мсье… — позвал голос.
Нет, это абсурд. Одетта, должно быть, продала медальон. Чушь, она слишком им дорожила! Она его потеряла, ну конечно, потеряла. Виктор начал успокаиваться, дыхание выровнялось, предметы обрели прежнюю форму и цвет.
Подслеповатый продавец не спускал с него глаз. Виктору стало неловко, и он попытался улыбнуться.
— Да-да… Красивая вещица, — выговорил он срывающимся голосом. — Ее принес тот старик с длинными седыми волосами?
Торговец напрягся.
— Вы из полиции?
— Вовсе нет, просто хочу знать…
— Я не обязан называть своих клиентов. Так вам нужен медальон или нет?
— Послушайте, это очень серьезно. У вас наверняка есть журнал покупок, и, если вы позволите мне заглянуть в него…
— Я не нарушаю законов, мсье, так что можете жаловаться, сколько угодно.
— Боже упаси! Я покупаю медальон, сколько вы за него хотите?
— Тридцать франков, вещь того стоит! — с вызовом произнес торговец.
Виктор достал бумажник, отсчитал сорок франков и в упор взглянул на собеседника.
— Ладно, хорошо, — сдался тот, убирая деньги. — Я не хочу неприятностей. Медальон принес старик, но прежде я его никогда не видел.
— Конечно… — Виктор кивнул и вышел.
Улица показалась ему вражеской территорией.
Как безобидная побрякушка могла нагнать на него такой ужас? Был ли старик в квартире Одетты? Кто он — вор или убийца? Ему почудилась обтянутая сухой кожей рука, срывающая цепочку с шеи трупа. «В медальоне была моя фотография, вот почему он узнал меня на Пер-Лашез!» Виктором овладела холодная ярость. Он прижмет этого мерзавца!
Он почти бегом несся по улице.
«Неужели Одетта могла продать медальон вместе с моей фотографией? Пожалуй, могла, она такая легкомысленная и рассеянная… Или же… старик где-то подобрал медальон. Но тогда с чего бы ему удирать, столкнувшись со мной на кладбище?»
Виктор шел в толпе парижан, стекавшихся с окраин к магазинам, где торговали корсетами, шляпами и фарфором, и разговаривал сам с собой. Он был расстроен. Надо было прислушаться к словам Денизы. Умолчав об исчезновении Одетты, он только усугубил ситуацию. Таша права, он должен сообщить о случившемся в полицию.
Папаша Моску сжимал в кулаке две пятифранковые монеты — ничтожная плата за такую чудесную вещицу. Старик понимал, что его провели, но чувствовал облегчение, избавившись от медальона. Он вынул из кармана фотографию Виктора, разорвал в клочки и выбросил в водосточный желоб на углу улицы Сен- Мартен напротив церкви Сен-Мерри. «Нет нужды хранить его физиономию, она и так отпечаталась у меня в башке!»
Потрескавшиеся стены домов образовали узкий темный проход, где торговали вином, сухофруктами и колотым сахаром. Папаша Моску углубился в лабиринт средневековых улочек, и шум большого города остался у него за спиной. На улице Тайпен стояли дома, укрепленные подпорками, за пыльными окошками навалом лежали тряпки и ржавые железяки. В меблирашках на улице Бризмиш, где он ночевал, пока не переселился в Счетную палату, горели фонари.
«А кольцо? — задумался он. — Что с ним делать? Ничего, продам другому скупщику, чтобы замести следы. Хорошо, что я додумался встать лагерем на улице Сен-Пер. Душегуб из медальона — наверняка и есть тот самый проклятый А.Д.В., что разгромил мой бивуак! — не смог меня найти, потому что не знал, что искать нужно у себя под носом!»
Тротуары на улице Рамбюто были заставлены тележками зеленщиц, на которых вокруг весов с медными тарелками громоздились овощи и фрукты. Толстые щекастые тетки в фартуках и сабо, перекрикивая друг друга, зазывали покупателей:
— Чудные апельсины, сочные севильские апельсины! Эй, старичок, попробуй апельсин, улетишь в неба синь!
— Ему милей моя редиска, правда, дорогой? Похрусти редиской, станешь чист, как киска!
— Да он брюзга! Сгрызи мою морковь, будешь весел и здоров!
Папаша Моску сбежал от их шуточек и насмешек в тихую гавань улицы Архивов. Метров через сто он остановился. Может, вернуться и оценить кольцо у ювелиров, которые вместе с перекупщиками толпятся возле ломбардов? Нет, лучше спросить совета у мамаши Бриско, она подскажет верный адресок, решил он.
Старик оказался в тихом квартале. За старинными фасадами открывались просторные дворы, с которыми соседствовали фабрики игрушек, мастерские и магазинчики по производству и продаже бронзы. Он прошел мимо мэрии Третьего округа и сквера у Тампля, где сидел лукавый Беранже с закрытой книгой в руках. Вид липы, под которой, если верить легенде, Людовик XVI проверял у сына уроки, навеял папаше Моску патетический панегирик «великому победителю королей», и он затянул охрипшим голосом: «Наполеон — наш император, он велик и милосерден!»
Папаша Моску пересек рынок Тампля, где на знаменитой площадке второго этажа находили последний приют тряпки, не продавшиеся на первом. Там в нескольких павильончиках торговали вещами из тех, что выбросили богачи. Папаша Моску устал, ему не терпелось добраться до места, и он шустро лавировал между прилавками с обувью и сюртуками, грудами юбок и занавесок, коврами и перинами. Он вспомнил свой разгромленный бивуак и снова впал в отчаяние. «Этот господин с фотографии хочет меня укокошить! Не жаловаться же легавым! Хотя… почему бы нет? Я получу кров и еду, буду жить в тепле, и никакой Груши меня не достанет…»
— У меня уже есть! — рявкнул он в лицо молоденькой модистке, предложившей ему поношенный котелок.
— Отдам за ломоть хлеба, будете в нем кум королю!
