вспоминал ее муж, перед Ниной Александровной предстал больной старик. Глядя на его желтоватое, в нездоровых отеках, словно оледенелое лицо, на высокий, изрезанный морщинами лоб, Грибоедова думала, что ведь Петр Яковлевич одних лет с Сандром, но Сандр навсегда сохранился в ее памяти молодым, энергичным, и она не могла бы представить его стариком.
Даже в нищенском отшельничестве Чаадаев, видно, не сдавался: подтрунивая над своей бедностью и немощью, заверил, что вовсе не собирается зажимать себе рот, отказаться судить о жизни по законам совести, а потом извлек из шкафа, с картонкой вместо стекла, небольшой лист бумаги и протянул его Нине Александровне.
«Прокламация к русскому крестьянству», — было написано почерком ясным и неторопливым.
Автор этого призыва к восстанию против царей-государей глядел вдруг ожившими синими глазами испытующе-спокойно на гостью, веря, что жене Грибоедова доверить подобное можно.
Да, жизнь шла своим чередом, не отдаляя ее от Сандра, а приближая к нему…
Глава тринадцатая
Дорога на мтацминда
Но есть сердца, подобные граниту,
И если чувство врезалось в гранит, —
Не властно время дать его в обиду.
Как и скалу, оно не раздробит.
Над Тифлисом стояли сухие июньские тучи, не обещая дождя. Синевато-зеленая мгла сухого тумана скрывала горы. Из этой мглы со стороны Персии и пришла азиатская холера. Свои первые удары нанесла она в Авлабарском предместье Тифлиса троим солдатам: в рвотах и судорогах они погибли за полчаса.
Страшная весть эта мгновенно разнеслась по городу: за последние три десятилетия холера уже шесть раз делала набеги на город, и он знал ее свирепость и коварство.
Экзарх Грузии срочно отслужил молебствие в Сионском соборе, прося всевышнего отвести убийцу от города. Посланцы экзарха отправились к подножию Арарата за священной водой из Нисбийского источника, а несколько армян — в Эчмиадзин, чтобы привезти оттуда копье, которым пронзили на кресте спасителя.
Посланцы не успели возвратиться, как холера обрушилась на дом Маквалы.
В полдень ее муж вышел во двор — отобрать доски для работы. И вдруг, словно нож всадили ему в грудь: он упал замертво. Маквала подбежала к мужу с пронзительным криком:
— Тамаз! Что с тобой? Тамаз!
Он лежал, согнув посиневшие кисти рук, подтянув правый локоть к туловищу.
Маквала грохнулась рядом, завыла, раздирая ногтями свою грудь.
Не успела она похоронить мужа, как в страшных корчах умерли двадцатилетняя жена сына Маквалы — Зураба и его дочка, трехлетняя Русудана.
Появились признаки заболевания и у дочери Резо — совсем крохотной Мананы. Обезумевшая Маквала пыталась лечить ее горячим настоем нашатыря, вываренного в медном котелке, но девочке становилось все хуже.
Нина Александровна бросилась спасать остатки семьи подруги.
Придя к ней, она приказала вымыть горячей водой со щелоком полы, скамьи, стол; вместе с Маквалой и ее невесткой Натэлой окурила дымом можжевельника вещи умерших; отгоняя онемение, растерла Манану уксусом, дала выпить мятные капли, поставила горчичники.
Случайность то была или нет, но крошку удалось спасти.
Поразительно, что людей старых и болезненных холера презрительно обходила, охотно набрасываясь на самых цветущих, молодых и сильных. Она то словно бы исчезала, притаившись на два-три дня, то вдруг появлялась одновременно в разных концах города и, выскочив из засады, врезалась в толпу, оставляя ее поредевшей, врывалась в дома, чтобы унести всех до единого. Какие-то улицы вовсе не трогала, на других же устраивала всеобщий мор, а если кто и оставался цел, возвращалась добить. Она не щадила и тех, кто запасался «охранительной грамотой», в которой писалось, что духи холерные «дали сию отпускную в том, что не тронут раба божьего…»
Казалось, жаркое дыхание ветра валило на улицах людей, настигало их и в подвале, и в доме.
Гробовщики, могильщики работали даже ночью.
В городе началась паника: прекратилась торговля, закрыли свои мастерские ремесленники, обезлюдели присутственные места.
На стенах домов появились разъяснения, отпечатанные в типографии:
«Так как с закрытием судебных мест прекращается и само судопроизводство и легко может случиться, что в это время будут апелляционные сроки, то, чтобы тяжущиеся не могли потерять свое право, признается справедливым все время от начала болезни до открытия присутственных мест и публикаций не считать в сроки, а просрочившим этот промежуток не считать в вину».
Все, кто был побогаче, бежали из города, сложив свое добро в церквах.
Могнинская, Майданская, Петхаинская, Джиграшенская церкви превратились в амбары, до отказа набитые сундуками и скарбом. Бежало из города и духовенство, оставив несколько звонарей, почти не покидавших колоколен.
Нина Александровна, отправив всех своих в Кутаиси, где Гиорг Майсурадзе преподавал рисование, осталась с пожилой служанкой в Тифлисе, чтобы помогать больным.
В городе было всего два врача — Петербург обещал прислать еще — да община сестер милосердия при русском госпитале.
Нина Александровна набрала себе из женщин добровольных помощниц и как могла помогала людям.
Сегодня с утра Нина Александровна долго отхаживала десятилетнюю дочь соседа — аптекаря Блумберга: дала ей потогонное с примесью «белой нефти», обернула простыней, намоченной холодной водой, а затем укутала одеялом.
Отец девочки, худенький еврей, суетился, хватался то за гофманские капли, то потерянно бормотал, что ребенку, наверно, надо дать рюмку рижской «антихолерной водки».
Наконец к полудню, когда девочке стало лучше и она, порозовев, уснула, Нина Александровна решила пойти домой.
— Если дочке будет даже немного хуже, немедленно зовите меня, — сказала Нина Александровна Блумбергу, берясь за ручку двери.
Он молитвенно сжал ладони на тощей груди:
— Не знаю, как вас и благодарить, госпожа Грибоедова. Всю жизнь молиться за вас буду!
Дома ее ждала Маквала, бросилась навстречу:
— Нино! Мананочка совсем поправилась, сегодня смеялась и пела…
Все горести последних дней сразу состарили Маквалу. От нее прежней только и остались глаза- ежевики, да и то словно бы тронутые изморозью;
— Ну вот и хорошо, — устало сказала Нина Александровна. — Я, пожалуй, прилягу. Что-то нездоровится — слабость… голова кружится…
Маквала с тревогой посмотрела на подругу и поразилась ее бледности, матовому блеску глаз, желтизне, появившейся у рта.
Нина Александровна прилегла на тахту. Голова продолжала кружиться, в ушах стоял звон, сердце
