механизм – Кате не нравилось, как Соломин пахнет. Он пах сбежавшим молоком и, кажется, красками, канифолью, что ли, и это перечеркивало его как любовника, останавливало влечение.
Пока она была на дне, пока не окрепла, ей не приходило в голову сопротивляться, поскольку не было воли; когда воля появилась, Катя готова была терпеть и стала учиться терпению. Но получалось из рук вон, и она затосковала. Промаялась все лето, и вдруг как будто что-то ударило ей в сердце, и она помчалась в Москву, чтобы подтвердить предчувствие: Зеленый умер. Она удивилась себе: проплакала день напролет; а погибни Зеленый, когда они жили-были вместе, в ней ничего б не шелохнулось. Она шла по Крымскому мосту и вспоминала, как одно лето они часто ночевали на том берегу, в парке, на скамьях, как осенью прикармливали на балконе и ловили в силки голубей, как в зоомагазине, где не было сканеров на выходе, запихивали в рукава консервы с кошачьим кормом (Зеленый считал, что «Фрискис» вкусней шпротного паштета). С тех пор она будто выросла до неба – так оторвалась и измельчала действительность. Будущее время исчезло, настоящее стало невыносимым. Наконец Соломин перестал говорить о женитьбе, и ей полегчало. Но слабый инстинкт самосохранения предупреждал ее от возврата в прошлое – снова застрять в притоне, превратиться в животное… Беспокойство росло, и она ездила в Москву, не находила там себе места и возвращалась к Соломину, где была обречена. Однажды снова кинулась в Москву, но передумала и сошла, едва автобус отъехал от Весьегожска. Черный кубический джип, переваливаясь на грунтовке, поравнялся с ней и не стал обгонять; стекло опустилось, и Калинин посмотрел на нее поверх черных очков. На заднем сидении раскачивалась овчарка с высунутым языком и стоячими ушами. Через десять шагов она взялась за ручку дверцы. «Собачка не укусит?» – «Скорей я тебя укушу». – «Смотри, зубы обломаешь», – отвечала Катя, взлетая с подножки на сиденье.
С появлением Калинина, немногословного таможенного офицера, любившего одиночество, марафет, пение канареек и рыбалку, у нее отпала нужда занимать деньги у Дубровина без ведома Соломина. Добрый доктор одалживал охотно, но проклятый Турчин не давал ей прохода. Теперь у Кати началась другая жизнь. Хотя она понимала, что это первый шаг в пропасть, но ей было все равно. В глубине души она мучилась из-за Соломина, и чувство жалости иногда жгло ее, еще более усугубляя ту решительность, с которой она отвергала его. Вспомнив об этом, Катя закусила губу и сдалась песку, поглощавшему шаг, засыпавшему колеса, – бросила велосипед и села у воды. Она не думала о течении жизни, не думала о будущем, в котором все так же сумбурно царил Соломин, то опечаленный и отчаявшийся из-за чего-то ей неведомого, то натужно воодушевленный, решительно шагающий в соломенной шляпе на затылке, с рюкзаком за плечами и мольбертом через плечо. По утрам ей не хотелось открывать глаза, и она берегла сонливость, ибо знала: когда завеса сна спадет окончательно, тяжелая хмурость одолеет все тело, такая больная тяжесть, что гнетет сильней любой физической боли, и через час она будет согласна отдохнуть в аду… И хорошо, если это были выходные, потому что тогда она отправлялась к Калинину – в условленное место на реку или к нему в дом, где распевали канарейки и оглушительно лаяла овчарка, покрывая скрип кровати и ее собственное разгоряченное дыхание.
Люди на пляже, вопли детей, барахтающихся на мелководье, отвлекли ее от ожидания пустого дня, подавленного вечера и безвестной ночи. К ней из воды выбежал эрдельтерьер и схватил сброшенную босоножку зубами. Она не стала за ним гоняться, босоножку принесла ей хозяйка пса и плюхнулась рядом на песок. Учительница с мужем утром собирались на пляж, но мужнин дружок свистнул в окно и увел помогать менять сцепление на автомобиле. Теперь она была уже навеселе, и ей хотелось с кем-нибудь поболтать.
Ирина Владимировна была единственной из учителей, кто не боялся Турчина. Он заявился однажды в школу с негласной инспекцией – попросил присутствовать на уроке, и она позволила. После урока он передал ей несколько листков – список ошибок, допущенных авторами учебника для восьмого класса. Взглянув на листки, она взяла указку и, орудуя ею, как шпажкой, выгнала Турчина из класса. Больше он к ней не являлся, но писал гневные эпистолы в районо, пока оттуда не пришел сигнал, и Капелкину пришлось анархиста утихомирить.
Ирина Владимировна была бездетная пятидесятилетняя особа, грузная, в старомодных очках-бабочках с сильными линзами, несколько развязная и грубоватая, но знавшая всего «Евгения Онегина» наизусть, благодаря чему она обладала статусом легендарности и неприкосновенности. Турчин язвил, что можно и попугая заставить выучить «Илиаду», но в школьной среде хорошая память считалась признаком высокого интеллекта. Ирина Владимировна была замужем за Пашкой-космонавтом, фрезеровщиком шестого разряда, который в советские времена работал на секретном подземном заводе под Калугой, где изготовливалась космическая техника. Сейчас он был нарасхват среди дачников как лучший работник – монтажник, строитель, плотник и столяр; жена гордилась мужем, ходившим на работу с инструментами, изготовленными им самим из неучтенного титана, из которого он когда-то выделывал фрезой детали спутниковых агрегатов (невесомый гвоздодер производил особенное впечатление).
Ирина Владимировна налила в пластиковый стакан пива, Катя кивнула и взяла.
– Чего не купаешься? – приветливо спросила учительница, допив свою порцию.
– Я уже поплавала; хотя еще охота, – сказала Катя, пробуя дешевое пиво и морщась от теплого дрожжевого духа. – С утра парит…
– Космонавт мой вчера на рыбалке был, температуру воды мерил – двадцать девять градусов. Говорит, рыба вся сварилась, река – уха. Пойду сейчас проверю.
«Как бы не потонула с таким балластом», – подумала Катя, поглядев на опустевшую баклажку.
Короткое тело учительницы было почти без шеи, на него было жалко смотреть. Катя подтянула колени, когда мимо, пританцовывая, пробежали девочки, и вздохнула: «Отчего же Господь так медленно убивает человека?»
– У Соломина мастерская дожидается вашего космонавта, – сказала Катя. – Брус во дворе лежит, до зимы использовать надо. Скоро Павел освободится?
– А я почем знаю? – настороженно хмыкнула Ирина Владимировна. – Как говорится, «Теперь мила мне балалайка да пьяный топот трепака перед порогом кабака». Пьет, бездельник, пятый день. Хорошо хоть на рыбалку еще ходит. Сегодня тоже в гараж к дружку пошел, говорит, сцепление менять. Знаю я эти сцепления, пол-литра выжимной цилиндр… Пошли искупнемся!
Катя помедлила, но потом улыбнулась чему-то, встала и стала снимать с себя одежду – капри и майку, под которыми ничего не было; и когда она это сделала, постепенно – сначала вокруг, затем все шире и дальше – весь пляж, казалось, замер, и только дети еще визжали и брызгались. С тихой улыбкой на губах, от бедра раскачивая стан, откинувшись назад, отчего сережки-кольца чуть замедлили качание, она шагнула в воду, и дети расступились, испугавшись, мальчишки-подростки застыли или нырнули от стыда, а Катя все шла и шла, пока не свалилась в бочаг и, раздвигая течение брассом, поплыла на фарватер. Ирина Владимировна закрыла рот и, быстро-быстро мелькая пятками, кинулась в воду. За ней бросился эрдельтерьер, вытянул поверх воды голову и поплыл до самого буя, хотя раньше не осмеливался отдаляться от берега больше чем на несколько саженей.
Катя уже развернулась и, поравнявшись с учительницей, сказала:
– Соломин затеял использовать для строительства мастерской остатки векового сруба, что оставался на участке. Он желает оставить стропила, дверные косяки и ступеньки крыльца. Говорит, важно сохранить заклад от старого дома, для преемственности. Пусть Павел объяснит, может ли дерево столько служить.
– Отчего ж, смотря какая древесина, – отфыркиваясь, отвечала Ирина Владимировна. – В голодные времена, когда еще карточки были, Пашка зарабатывал мореным дубом. Ездил на лодке вдоль и поперек реки и возил за собой якорек – искал топляки, потом ставил маяки и возвращался на дизеле с лебедкой. Такой мореный дуб шел по триста баксов за кубометр, потому что сносу ему нет, железо – и то скорей сгниет.
– Вот пусть Павел и посмотрит, какой дуб, годится или нет.
– А ты девка, я гляжу, не промах. Скиданула все да пошла вперед грудями. От молодца?, наша школа! – засмеялась учительница. – Ты скажи, подруга, таможня у нас славно работает?
Обратно на пляж Катя застеснялась выходить и отплыла подальше в тальник, куда принесла ей одежду Ирина Владимировна; эрдельтерьер притащил босоножки.
– А твой – он банкир в Москве? – спрашивала по дороге в Чаусово Ирина Владимировна, любуясь Катей и не желая с ней расставаться, так как подспудно понимала, что Катя – музейное зрелище, что такую
