– Случилось чего?
– Пойду я, – сказал Соломин, глядя в одну точку и опуская крышку терминала. – Пойду…
У Дубровина форточка была открыта зимой и летом, и еще с улицы Соломин услыхал, как доктор смачно храпит.
– Владимир Семеныч, прости! – позвал он. – Владимир Семеныч!
Храп осекся, послышался кашель и окрик:
– Кто там? Что случилось?
– Это я, Владимир Семеныч. Извини меня.
На веранде мигнул и задрожал, разгораясь, люминесцентный фонарь и показался Дубровин в китайском, с павлинами, халате.
– Милый мой, что стряслось? – спросил он, кряхтя и откашливаясь спросонок. – Пожар, что ли? Заходи…
– Спасибо, доктор.
Соломин шагнул на веранду и схватил Дубровина за руку.
– Владимир Семеныч, – сказал он дрожащим голосом, – ты доктор, ты скажи, что со мной? Я погибаю! Никогда со мной такого не было, мне чудится, что кто-то вместо меня теперь живет. Спаси меня, я спятил, мне страшно… Я не ручаюсь за себя! Меня в больницу надо… Забери меня!
– Да подожди ты про больницу. Ты о чем? Чего дрожишь?
– Дай валерьянки или еще чего у тебя есть… Водки дай! Имеется?
– Постой, постой… – повернулся и пошел в комнату Дубровин. – Что ж такое-то? Что стряслось? Третий час уже, милый мой!
– Прости, не хотел тебя тревожить, я в большой дом сначала пошел, сил не было у себя оставаться, – сказал Соломин, понемногу приходя в себя от звука собственного голоса. – Ты, Владимир Семеныч, единственный, кто мне сочувствует немного… Надеяться мне больше не на кого. Полчаса назад я понял, что за себя не ручаюсь. Во что бы то ни стало меня нельзя сейчас оставлять одного. Я или с собой что сделаю, или с другими. Мне нужно что-то предпринять. Хочешь – клади меня в больницу, хочешь – не клади. Вот, я весь здесь. Я сдаться пришел.
– О Господи… Час от часу не легче… – проговорил Дубровин и, ежась, обхватил себя руками. – Сплю себе и вижу: дирижабль колокольню нашу сносит; а потом ты кричишь… Так что случилось-то?
– Говорю же, боюсь себя, – сказал Соломин, но уже менее уверенно, так как присутствие Дубровина дало ему точку опоры в реальности. – Я только что ее чуть не убил. Понимаешь? Что делать? Скажи мне, Владимир Семеныч! Я боюсь домой идти. Вдруг снова дам промах, но теперь уже роковой?
Дубровин сложил руки на груди, откинул голову назад и задумался.
– Что ж… Так-так-так… Прямо-таки чуть не убил?
– Душить стал, еле опомнился.
– А сейчас что с ней?
– Спит.
– Но ведь опомнился. Сумасшедшие никогда не осознают, что спятили. Так что брось. У меня останься. Тебе нужно выспаться.
– Спать не могу, дай мне снотворного, наркоза дай, у тебя же есть что-то такое, да? – сказал Соломин, чувствуя огромное облегчение после слов Дубровина. – Уколи меня чем-нибудь, сил моих нет… Только, пожалуйста, Турчину не говори, – добавил он, едва сдерживая зубную дрожь. – Или дай чего покрепче. Есть у тебя выпить?
– Да уж… Можно и выпить. Только ты выпьешь таблетку, а я выпью коньяку.
Дубровин подошел к буфету, вынул бутылку коньяка и коробку с лекарствами, выбрал баночку, дал Соломину две таблетки и подал стакан воды. Соломин взял стакан дрожащими руками и расплескал на грудь.
– Жить мне тошно, Владимир Семеныч, – сказал Соломин, вытирая рукавом мокрые губы. – Надо что-то делать. Там, на реке, жил себе и жил, ничего не знал и был спокоен.
– Так чего ж ты вернулся? – пожал плечами Дубровин и поднес к губам рюмку.
– Так холодно же. Как зимовать-то?
– В землянке тепло, – снова пожал плечами Дубровин.
– А что? Может, и вправду совсем уйти, землянку вырыть… – обрадовался Соломин.
– Погоди! Не торопись. Чего ж ты дрожишь? Сейчас полегчает… Вот тебе плед, на плечи накинь. Ну, давай я еще тяпну, и спать… А что, как тебе свадебка-то вчерашняя? Славно погуляли. А?
– Да. Спасибо, Владимир Семеныч, за приют и заботу. Мне вроде легчает. А может, и мне нальешь?
– Тебе нынче нельзя, алкоголь и психоз несовместимы, – сказал Дубровин зевая. – А хорошо в Высоком, а? Это тебе не в землянке отсиживаться. По весне еще затопит…
– А что если Шиленского попросить меня приютить? Ну хоть в сторожке какой, в баньке на берегу… – сказал Соломин и закутался в плед поплотней.
– У Шиленского? Куда там! Просить я не возьмусь. Ты можешь в больнице у нас отлежаться. Мы тебе воспаление легких диагностируем, месяц-другой в терапии проведешь. Заодно и полегчает.
– Турчин возмутится.
– Ничего. Пускай. А ты санитаркам помогать станешь, он и смилостивится…
– Добрый ты человек, Владимир Семеныч, – сказал Соломин, вдруг разом скисая и начиная судорожно зевать. – Утихомирил ты меня…
– У Шиленского мне Монплезир дюже понравился… А оранжереи? У него одних орхидей – джунгли. Ты видал?
– Видал. Благодарю тебя чрезвычайно. В ноги кланяюсь.
Глядя на размякшего сникшего Соломина, на его исцарапанное детское лицо, Дубровин вспомнил Турчина, его извечную взвинченность, беспокойство, и пожалел обоих; оба они показались ему беззащитными детьми, стоящими перед многоголовым драконом, пышущим звездным огнем.
– Ты к сестре съезди, посоветуйся, – сказал он. – Нельзя так, живете как чужие. А вы кровь одна.
– Съезжу, обязательно, – пробормотал Соломин и открыл глаза. – Мне денег надо достать…
– Зачем тебе деньги? У меня одолжи…
– Мне много надо. Катю хочу на лечение отправить. В Германии пятьдесят тысяч берут за курс в реабилитационной клинике.
– Столько у меня нет, – вздохнул Дубровин. – Только учти: реабилитация в случае героиновых наркоманов есть фикция. Сейчас она в ремиссии, и суть ее жизни в борьбе за эту ремиссию. В клиниках берут деньги за надежду, а не за выздоровление…
– Да. Но мне нужно ее отправить… Только теперь это все мои деньги… А мне еще в Германии жить, при ней.
– Попроси у Натальи.
– Разговора нет. Не даст. Ты попроси.
– Милый мой, а с какой стати?
– Да… Если сказать, что для Кати, – она и тебе не даст. Но ты скажи, что для больницы…
– Не глупи, – покачал головой Дубровин.
– Что же делать?.. Что же делать?.. – пробормотал Соломин.
Дубровин сходил за дровами, чиркнул спичкой, и в камине затрещал и зачернел дымком свиток бересты, скручиваясь и пламенея. Затем налил себе и Соломину по рюмке. Соломин выпил и, схватив бутылку, хлебнул из горла, еще и еще. Дубровин крякнул и насилу оторвал у него бутылку. Помолчали.
– Ты бы и с Турчиным уж больше не задирался, – сказал доктор. – Оба вы по отдельности хорошие ребята, а как сцепитесь – словно собака с кошкой, хоть водой разливай. Детский сад, право слово.
– Что ж? Раз просишь, и с анархистом по-хорошему можно, он зла никому не желает, – сказал безвольно Соломин и вздрогнул, вдруг вспомнив события вчерашнего вечера. – Помириться с ним? Но как? Не раз я пробовал с ним сойтись, ничего мне не стоит и сейчас попытать судьбу, но он презирает меня. Насильно мил не будешь… Именно так ты любишь говорить?..
Соломин снова схватил бутылку, и Дубровин только успел поднять брови, как тот вылил остатки коньяка
