и кое-где сине-перламутровых, как куриные желудочки, «чертовых пальцев», — так что внутри было прохладно. Спал я здесь же — в заднике конторки, где был санузел и пазуха вроде чулана с тюфяком и оконцем в две раскрытые ладони; в окошке этом жил по утрам — на солнце нежной зеленью в прожилках — шершавый лист инжира, росшего в заднем дворике: муравей иногда приходил топиться от жажды — в капельке млечного сока на полюсе плода, день за днем в полный рост наливавшегося от самого черенка, будто шар воздушный от горелки.
Обедал я обычно наверху, во втором этаже — у соседки-гадалки. Болгарская цыганка, толстая добрая Надя держала у себя дома гадательное заведение — по хиромантии и Таро. Приходили к ней регулярно одни и те же клиенты. (Однажды, глядя привычно на куцую их вереницу, каждый вечер переминавшуюся у винтовой лестницы, ведшей к Наде, я подумал, что нужда в услугах гадалки — что-то вроде страсти по частному психоаналитику, вроде дыромоляйства, только гаданье — более честная все-таки деятельность, чем лженаука — психоаналитика.)
Обвыкшись друг с другом, мы с Надей стали добрыми соседями. Кормила она меня за грош — овощной южной вкуснятиной. Сама заквашивала брынзу (крошево сычуга, растираемое в ладони, драгоценно ссыпалось в молочный жбан, как намытое золото в множительную реторту). Драхмы брала нехотя — говорила, что я ей сполна отплачиваю своим обществом (на деле — пустой и ленивой болтовней в ответ на расспросы про заморские страны советской жизни). Только вот мучила меня Надя немного сводничеством, которое, увы, было у нее в крови. Покормит-покормит — и, как следующее блюдо, достает нежно альбом с фотками. Я и смотреть уж потом боялся — такие там все крокодилы были: бровастые, с веерами- цветочками, шарфиками, глазищами…
А Надя все мне альбомчик подсовывает, новеньких там расхваливает. А пока нахваливает — варит кофе, раскладывает пенку ложечкой, разливает и приговаривает с умыслом: вот, мол, тебе кофе мой — ночи чернее, ада жгуче, слаще любви…
Однако с любовью мне на Кипре долго что-то не фартило. Ходил по кофейням, по пляжам, как призрак в предвкушении воплощения, — ни одной так и не нашлось, чтоб сумела меня отвлечь. Все жена мне где-то рядом прозрачно мерещилась. Да я уж и забыл, что она мне женою когда-то была — так… образ некий.
Правда, был все-таки случай. Неподалеку от конторки моей девка одна на углу стояла. Мало было что-то у нее клиентов, несмотря что ко всем прохожим подряд, кроме баб, липла. Да все какие-то старенькие ей попадались. Уйдет с таким пузачом — брюхо спереди, четки сзади — а минут через двадцать снова на углу топчется.
Ну, я как-то днем, в самый полдень, когда улицы солнцем вымело, дай, думаю, схожу к ней — узнаю, как живет, или еще там что-то.
Страх-робость поборол — и двинул. Обрадовалась однако. Повела к себе. В подъезде кошка с крысой цапались: стоят друг пред другом, фырчат — но ни одна ни с места. Кругом чад по лестнице вьется: мочой и баклажанами жареными страшно воняет. Лестница — крутая и темная — вроде как в башню ведет.
И черт его знает, что там наверху. Дорогой мне и расхотелось.
Однако пришли. А дома у нее, в чердаке — старушка-мать и сестра горбатенькая — обе жалкие такие: в личиках кротость придурковатая и радость, что клиент имеется. Меня увидали — чаю налили и сами куда-то провалились. Сел я к столику низенькому чаю попить, в окошко на крыши глянуть, а она хлоп на колени, груди вынула — и ко мне между ног лезет…
Я говорю — подожди: за чай тоже заплачу. Да куда там.
Стянула до колен шорты, я чай себе вниз пролил — чуть не прибил дуру. Однако сдержался. А она молодец оказалась — ласковая. Тем временем разволновался я почему-то сверх меры, жена опять примерещилась, замутило меня, завертело… — да как блевану с горя чаем. Оплошал в общем. И ее забрызгал.
Да уж, конфуз — всем конфузам конфуз.
Ну, крик подняла. Мамаша с сестричкой снизу влетели. На ступах. Или — на птице Рух, как мне потом показалось. Кругом крыльями молотят, подпрыгивают, волосы рвут, к моим тянутся. Сестричка ейная на горбу рубаху разодрала и тычет — хочет что-то мне показать. Смотрю — а там на горбу татуировка искусная, цвета невиданные: поразительно, прямо-таки загляденье. В ступор вошел, забыл про все, пока разглядывал: по горбу холмы лиловые идут, сады по ним в цвету, а между — под башней в чаще, озерцо лазурное: на дне его что-то странное, очень знакомое — девушка с распущенными до ягодиц волосами сверху юношу любит…
Я обомлел, а горбунья обратно от меня воротится — и куда-то наверх тычет и пальцами трет.
Я в панике. Ругань теперь такая поднялась, что лучше б сразу съели. Мать к окну подлетела — караул орет, а моя красавица ползает по полу, царапает ноги мне голые и голосит, как по покойнику. Хорошо, догадался — дал плату, кинул об пол пачечку: затухли сразу.
Когда спускался — на лестнице мертвые крыса и кошка лежали: плюнул.
Больше к ней не ходил, не думал даже.
Да и она потом с угла пропала куда-то. Основным же делом моих афер была, конечно, отнюдь не продажа морских билетов. Раз в три-четыре недели приходил мне факс с номерами счетов, суммами и атрибутами банков. Я тут же пропускал входные данные по своим разработанным схемам, коротко прикидывал результативность и рисковые заклады, находил выход — или его не находил: тогда посылался обратный факс с просьбой пропустить два-три таких-то начальных варианта по таким-то цепочкам мадагаскарских или еще каких оффшорных транзакций, получал вскоре подтверждение — и тогда звонил в местный банк: чтоб предварить клерку ожидание такого-то перевода и попросить его подготовить к обналичке такую-то кучу денег.
Затем шел на соседнюю — Миносскую, кстати, — уличку, покупал в аэродромной конторке вроде моей билет на гидрокукурузник, летающий по местным линиям — на Порос, Гидру, Поклос, Траксос, на Каламат или еще какой чудный остров Эгеи; перед самым отлетом шел в банк, набивал деньгами рюкзак — и бежал к причалу на посадку.
Далее — через час-другой невероятной болтанки, трясучки, искупавшейся правда сполна ярчайшей лентой бреющего полета над морем: над эскадрильями дельфинов, куролесившими в гоньбе за хамсовыми косяками, которые, лавируя массой, мерцали стремительным серебряным телом гигантского пловца, распластанного в глуби, — полета, иногда фланирующего роскошно по кайме береговой линии, однако с неизменным, время от времени пополняемым гигиеническим пакетом у подбородка… И вот я выпрыгивал со спускного трапа этого «гуся-лебедя», неуклюже, вразвалку, покачивая крылами, подруливавшего к дебаркадеру, сердито расталкивая, цепляя, толкаясь, с пилотным матерком в открытые фортки кабины, меж группками нелегально пришвартованных фелук, баркасов, шаланд — и мчался в отделение местного банка — спуститься скорей вместе с охранником в хранилище и вывалить содержимое рюкзака на вычисленный заранее счет: с тем чтобы очередная порция денег теперь уже необратимо канула по корректно законспирированному каналу.
В общем и целом деятельность моя как курьера-аналитика мне самому странно напоминала несколько шулерскую — и вполне уничижительно-комическую — работу так называемого «демона Максвелла» из знаменитого термодинамического парадокса, якобы опровергающего закон непреложного увеличения энтропии неравновесной системы: гипотетического зверька, умно и ловко распределяющего быстрые и медленные молекулы газа по разным частям испытуемой системы…
Ночевал я обычно на пляже — чтоб зря не светиться по гостиничным гроссбухам — и утром летел обратно. Со своим, хотя и мизерным процентом от отконвоированной суммы. Со своей зарплатой.
Личные деньги я держал частями в двойной крышке секретера и в тюфяке — с большим или меньшим равнодушием ощупывая уже туго наполняемую вместимость своих хранилищ…
Так продолжалось два года, став привычным, машинальным делом. Я давно уже перестал трястись от злости при виде денег — от жгучего желания все их тут же пожечь: от ненависти к идее всеобщего эквивалента вообще.
Поначалу это, действительно, было для меня проблемой: в первые три ходки я ни копейки не удержал в пользу своего процента — и далее не собирался, неблагоразумно не учитывая, на что мне придется жить, но на четвертый раз в факсе, помимо столбика кодированных цифр, объявилась приписка: «Во избежание
