соглашайся, мол, а то хуже будет.
Пока беседовали и бумажки предо мной, как листы диспозиции, перекладывали, пока тесты — сначала несложный, потом боевой — надо мной держали, приносит секретарша от ночного курьера из МИДа паспорт, билет, рекомендательные записки. Дали мне все это, я в руках верчу — присматриваюсь к своему новому имени. Спрашиваю вдруг:
— А как мне статьи свои научные теперь подписывать?
— Фамилию свою настоящую возьмешь псевдонимом. И вообще, — Барсук говорит, — ты там особо не высовывайся. По городу ходить — ходи: бабы там страшные, так что ничего — запасть навряд ли встанет. А вот знакомств долгосрочных не заводи совсем. И вообще — сиди больше дома сиднем, тень не отбрасывай.
Тут они с Молчуном поднялись, руки мне протянули, пожали: и за обе ладони — напористо так — к двери тянут. Дверь распахивается, а там охрана с электрошоком наперевес: на выход, мол, просим, не обессудьте…
Тяп-ляп — вкололи мне через штаны, будто диабетику, успокоительное, свезли в Шереметьево, в очередь к таможне поставили, всучили в пальцы заполненную декларацию. А я стою и думаю: «Пойти, что ль, в сортир и там удавиться? Или — в кабинке о помощи закричать». Но потом жену вспомнил — хотя и сквозь сон-укол, и это меня как-то взвинтило, так что приободрился даже. Валютную карту, что Барсук дал, а секретарша зашила в лацкан, — помял на изгиб, нащупал бутылку свою бесценную в сумке — и шагнул на таможню.
Гляжу, а таможенник мой — тот самый, что за шкуры шимпов меня щучил. И он меня узнал — мигнул с приветом: штамп без базара шмякнул и рукой так показывает — свободен, мол, паря.
Что дальше? Дальше — полет в молоке облачном, карусель посадки — два раза почему-то заходили — и то хорошо, успел наглядеться: море штилевое на закате, чудные очертанья острова, похожего на гуся, с белоснежной, вроде меловой горой в виде гузки; белые домишки, как сахара песчинки, искрятся аж.
Когда с трапа сошли — смеркалось. Смотрю наверх — тлеющее небо — по тонам, по глубине совсем другое. Совсем иное — вчистую, просто невиданное небо: сочное, как море, живое. Опять же дома белые, у каждого цветочные горшки рядком по-над подпорными стенками палисадников, прямо на улице, и дальше — окаймляют проход и начало дворика. И чуть не над каждой горшковой клумбой — поразительно — висит по стайке бражников трубных, ночных бабочек, каких я только на картинках видел в детстве: эскадрильей зависают, сосут длиннющими хоботками нектар, как колибри, — и треск стоит от крылышек тихий, будто листают деньги в пачке.
Потом — Никосия, Лимассол, где пришлось в гостинице откантоваться с полным бенцом. Халабуда оказалась — вроде бордингауза: битком матросня, преимущественно английская, баб на этажи напрудили, спать не давали: по коридору в гальюн пройти — только бегом и невидимкой, а то… до смерти, только пикнуть успеешь. И то навряд. Раз даже, когда штук пять этих дыр, вокруг размалеванных, за мной погнались, ночевать остался в сортире: сижу — молюсь-матерюсь, а выйти — до ужаса стремно: как Хоме Бруту из круга податься.
Но ничего, обошлось. В Лимассоле сварганил кое-какие делишки — зашел в морпредство, подал бумажки на оформление — через день забрал: на аренду своей конторки в Ларнаке.
Куда и прибыл — с великим облегченьем, проклиная лимассольскую матросню. По дороге, правда, в Никосии, где делал пересадку, сдуру заперся на турецкую территорию, прошнырнув чудом через оцепление. Как так вышло — долго мне было невдомек… Иду — глазею, увлекся — особенно меня забавляли надписи на алфавите, родном почти (поначалу мне всюду вместо ярлычков мерещились осмысленные формулы), — норовлю заглянуть в каждый дворик, потому как непременно охота полазить по развалинам, если попадутся.
Вот и перелез случайно на ту сторону — миновав блокпост, даже местные и то, поди, таких ходов не знают. Только вдруг смотрю: вместо крестов-молотков на церквах почему-то стали попадаться серпы- месяцы. Тю-ю, думаю, — а визы турецкой-то у меня и нету. А ну как депортируют меня с потрохами!
Только стал юлить — путь нащупывать обратный — как из-за угла патруль ооновский: каски голубые, как синей птицы яйцекладка, мать их. Увидали неместного — давай паспорт. Даю. А они чуть не в кипеж: нету ихней визы. Схавать хотели — еле отболтался. Сначала, конечно, ни в какую — не верят, что так просто пробрался. Ну я и повел их на те развалины, ход им через подвал показал.
Отпустили, чуть раскумекав, еще спасибо сказали, что лаз открыл. Так что ничего страшного. Даже с плюсом у меня вышло это путешествие к туркам: потому как в катакомбах, когда спичкой в одном месте чиркнул — ахнул, отколупал кусок фрески тут же — размером с ладонь. Там сюжет забавный — девушка голая, с водопадом волос ниже попы переворачивает вверх дном здоровенный пифос, будто кастрюльку какую, а из горшка к ней выбирается юноша, тоже совсем голый. С улыбкой. А вокруг них, надо сказать, совсем не любовная обстановочка — по периметру, полустерто, но все ж различить — битва кипит: девушки на лошадях круговую оборону от всадников держат — с мечами все, один ранен пикой, другой без башни уже, и тетка какая-то его срубленную голову уже к седлу приторочила. В общем, повезло. Очень художественная попалась мне находка: тела и лошади на фреске переплетены были в настолько подвижный рисунок — не оторваться.
Еще мне в Никосии кофе очень понравился — все никак я не мог после «успокоительного» отойти, всю дорогу ходил сомнамбулой, глушил кофе, чтоб проснуться. Крепкий, сладкий, с солью-перцем. Такой ядреный, что с каждым глотком сердце прыг-скок — и выше, выше в грудину, аж под горлом уже толчется… Как-то раз расчувствовался я и похвалил кофе хозяину кофейни — тот расплылся:
— Кофе, — говорит, — должен быть черен как ночь, горяч как ад и сладок как любовь…
В общем, проторчал я в Ларнаке худо-бедно три года без малого. И то дело. Подзаработал немного, а под конец обогатился даже. Только чуть не помер при этом. Но хранил Всевышний — по случаю. Тут вот в чем дело.
Конторка, где я аферил, была совсем маленькой комнатушкой — восемь на семь по улице Исофокла. Первый этаж, вход прямо с улицы — под неброской вывеской; окошко одно пыльное, бамбуковые жалюзи, стойка перед задником, в нем — стул, секретер, с крышкой надвижной, на нем — дырокол, бутылка та самая — маленькой стелой, папки, факс-телефон, кассовая наборная печать да книжка какая-нибудь или ксерокс научной статьи. Назади, на стене — карта Средиземноморья, лист с расписанием рейсов и кусок той фрески никосийской, приделанный гвоздем к стене, в толстой рамке.
Торговал я также билетами и на морские круизы, но больше — на паромы местного назначения. Чаще всего покупали оптом — два деляги: палубные места на Хайфу за ночь — и вечером обратно. Закупались они редко — вперед на две-три недели; звонили прежде — чтоб я поспел, в свою очередь, вызволить резервацию в мореходстве, и присылали днем позже курьера, которому я выдавал пачку выписанных безымянных — самых дешевых, палубных билетов. Так что времени у меня было навалом, и торчал я у себя совершенно один — никто никогда ко мне не совался.
Летом на улицу днем старался не выходить: жара стояла такая, что прогулка по риску сравнима была с выходом в открытый космос. В жару жизнь в городе начиналась чуть свет — вообще затемно: еще на ощупь открывались жалюзи мастерских, у фруктовых лавок с сонной руганью под нос происходила расстановка товара — стукали на прилавок ящики, расчехляли весы и кассы, танцевально поскрипывали тачки зеленщиков, роскошно везших на мягком, шинном ходу вороха овощей в росе обильной, как в брильянтах.
Часам к одиннадцати все подчистую вымирало, будто в комендантский час. К тому ж иногда в полдень мне становилось… странно, если не сказать страшно: бывало, по делу позарез надо наружу выйти, но не могу — знобко мне, жутко аж до жмурок. Как в месте разбойничьем ночью. Хотя и свету полно, а жуть такая — прямо дыхалку спирает: все отчего-то мне мерещилось чудовище полуденное по переулкам где-то — бродит прозрачно, тяжело, огромно…
Людишки шевелиться начинали только на закате — и то лишь на последней его фазе, когда тень от углового дома доползала до самого конца улицы — вроде как конь длинной шеей до корма в стойле — и воздух становился совсем розовым.
Дом мой был выложен из толстенного кубика — известняка, пористого, с россыпью ракушек на срезе,
