III Большое море. Плавкий горизонт стекает в темя ярой прорвой неба. Как мысль самоубийцы, дряблый зонд висит над пляжем — тросом держит невод метеоцентра: в нем плывет погода — все ждет, как баба грома, перевода из рыбы света, штиля, серебра — на крылья тени, шторма и свинца. IV Чудесное виденье на песке готовится отдать себя воде: лоскутья света облетают и больше тело не скрывают — не тело даже: сгусток сна, где свет пахтает нам луна, — и запускает шаром в лабиринт желанья, распуская боли бинт. V Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд, с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света, из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд, пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом. VI Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой, по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана. Сесть за столик с карт-бланшем немой скатерки, чье бельмо-самобранка, будто Тиресий зоркий. Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна и лакать до захлеба этот столб атмосферы и зренья. Десять раз опустело и раз набежало. Бродит по морю памяти жидкое жало луча — однако ж нетути тела, чтоб его наколоти. Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти. Что ли встать голышом и рвануть к причалу — раззудеться дугою нырка к началу. То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов. Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков. Постепенно темнеет, как при погружении. Звезды дают кругаля, как зенки рыб над батискафом. Или — как соли крупа, слезы вызывая жженье. От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом. Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль женских волос, как лучей снопа, шел в матрасы, на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы. И луна точно так же доливала в полмира штиль. Рассказ о реке Я — дух; прозрачный, размером с кроху.
Причем — городской, не лесной. Это потому так, что не могу я в пространствах один шататься. Хотя и прозрачен, я должен пастись хоть в чьем-нибудь поле зрения. К тому ж — в человечьем. Глаза птиц, зверья темны и скудны: в них я, как сон наяву, скоро хирею и чахну.
Однако я совсем не люблю людей. Хоть я без них — никуда и ничто. Они для меня — нужда, тоска творящая; безвыходная, как труд урожая — питающая нагрузка.
Но я не паразит; я — спутник. Люди, они мне как прилипале — большая рыба. Как истребителю — стренога авианосца; как рысаку — стойло. Как водолазу — неудобные баллоны. Как аэростату для жизни балласт. Как планеру над вулканом — восходящие токи дыхания жерла!
Я же им — пшик и ничто, ломоть, поскольку прозрачен и невесом, как вакуум.
Я дух зрения — обреченный, прозрачный. Я светоносно прозрачен и не взимаю от зренья ничто, лишь так — немного греюсь. Тепло же для меня — натурально — воздух; как, впрочем, и для любой, даже самой скудной жизнью, твари.
И вот вышло так, что только в зренья тепле мне жизнь возможна. Если вынуть надолго меня соринкой из взгляда, то я быстро остыну, как дыхание на морозе — кану соленой крупой, кляксой блика на мокром асфальте, и никто в меня больше случайно вдруг не вглядится, чтоб оживить, запустить снова в воздух; а
