— Это зачем же? — с укоризной ответил Хурзад. — Она будет нашей опорой на правобережье. С нее и начнем помаленьку продвигаться к столице. И потом, вам же всей общиной в ней жить. Теперь здесь все ваше — и жилье, и хранилища, и то, что в хранилищах, и поля, и каналы. Зачем губить свое добро?
— Верно, — нехотя согласился Шауш, отирая потный лоб. — Но столько злобы накопилось…
— Приберегли ее для других «дехкан». Их еще много. Завтра всей оравой двинутся на нас.
Над башней замка трепетал на осеннем ветру алый стяг хурремитов.
— Да, умный человек, хоть и царь, — отозвался Руслан о Хурзаде после всех минувших событий.
— Хе! «Хоть и царь…» Я, если хочешь знать, не делю людей на знатных и простых, — нахмурился лекарь. — Я их делю на умных и дураков. Это лишь в сказках: если знатен, богат — непременно урод, трус и глупый злодей; если беден — то честен, красив, храбр и умен. В жизни сложнее. Я полагаю, дурак — в любой одежде и на любом месте дурак, умный — в любых обличьях умен. В битве при Фермопилах (произошла когда-то такая в далекой Элладе) гнусным предателем, показавшим за деньги врагу дорогу, оказался бедный пастух Эфиальт, а героем, отдавшим жизнь за свободу, — царь Леонид.
Долгая осень. Конца ей не видно! Руслан соскучился по снегу. На Руси, наверно, вьюги давно бушуют. А здесь уже листва с деревьев осыпалась, уже гуляет в голых садах и полях студеный ветер, и пыль на дорогах, что еще недавно обжигала ноги, лежит холодным тяжелым пластом, не то, что снегу, дождей нет до сих пор.
И бывают ли здесь дожди?
Аарон и Шауш смеются: бывают, и еще какие!
И, наконец, однажды, когда Руслан торчал в дозоре на бугре далеко за крепостью, с непривычно хмурого неба хлынул холодный дождь. И все вокруг преобразилось. Промытый воздух сделался свежим, влажно-прозрачным. За рощей темных и редких голых деревьев, похожих на растрепанные веники, заблестели светлосерые, почти белые, полосы луж вперемежку с грязно-серой, с прозеленью не совсем усохших трав, мокрой землей. Вдали, выше черных верхушек деревьев, смутно синели сквозь мглу чудовищно-громоздкие стены замка. Пыль, конечно, сразу раскисла, обратилась в жидкую грязь. Середины, похоже, здесь не бывает — или пыль, или грязь, Уж такая это земля.
Потом и снег упал, но какой? Мокрый, слабый, чуть прикрыл непролазную грязь и — тут же растаял, исчез. Только слякоти прибавилось. Уже после наступили и морозы, и снегопады обильные, и северный ветер понес по стылой земле сухо шуршащую снежную пыль…
Всю зиму Руслан находился в бывшем замке Манучехра, она выдалась трудной, тревожной.
С едою и дровами, правда, дело обстояло неплохо: в кладовых и сараях, клетях и амбарах покойного «дехкана» всего было вдоволь. Всему войску хватит на три года. Жутко подумать, сколько всяческой снеди собирал и копил чертов князь для себя одного, для верных слуг своих и двух-трех любимых жен! Издох, собачий сын, и поделом ему…
Трудность в ином.
Чуть ли не каждый день к замку подступало войско хорезмшаха, состоявшее из разрозненных княжеских дружин. С крепостью, конечно, оно не могло ничего поделать, — здесь собралось чуть ли не все крестьянство правобережного Хорезма. Попробуй сломить этих скорых на подъем, злых и отважных людей. Недаром писали персы: «Если девы Хорезма прекрасны, как пери, то мужчины свирепы, как дэвы, то есть, недобрые духи пустынь».
Да и между княжескими дружинами не наблюдалось согласия: подчас, прекратив осаду замка, они принимались колотить друг друга. Тогда-то воины Хурзада, всегда спокойного, невозмутимого, делали быструю вылазку — и били, и гнали всех прочь. Разгром довершали крестьяне, затаившиеся в окрестных усадьбах. Над башней продолжало развеваться красное знамя хурремитов.
Точно вражьи отряды, набегали опасные слухи.
Говорили: еврейская община тоже взбунтовалась и прочит на царский престол вельможу Булана, перешедшего в иудейскую веру. И будто у этого Булана — много хорошо вооруженных людей.
Говорили: тюркский вождь Инэль-Каган подступил со всей своей ордой к рубежам Хорезма, и неизвестно кого он поддержит. Хурзад отправил к нему послов с дарами.
Говорили: в Ургенче заметили лазутчиков с низовьев Волги, — пришли, наверное, разведать, нельзя ли, пользуясь смутой, навязать Хорезму хазарскую власть. Хурзад велел отыскать их, поймать, — и отправил с ними кагану письмо с просьбой прислать хоть небольшой конный отряд знаменитых степных стрелков из лука. Он послал гонцов за помощью и на Южный Урал, к угорским храбрым племенам.
Говорили… много еще чего говорили! Только о «покорных богу» не поступало никаких вестей. О них забыли. И никто, кроме Хурзада и Сахра, не предполагал, что именно Кутейба ибн Муслим внесет страшную поправку во внутренние дела Хорезма. Какая страна за свою долгую жизнь не страдала от «белых гуннов»?
— Жаль, историк Зуфар погиб. Он дал бы тебе много хороших советов. Я всего-навсего лекарь. Что я понимаю в государственных делах? И все же скажу: не забывай о шахе Каваде, Маздаке и эфталитах, — постоянно твердил Хурзаду лекарь.
Не потому ли угрюмый и зоркий Хурзад, навсегда оторвавшийся от своей ленивой вздорной касты, спешил заручиться поддержкой далеких и близких соседей?
И не напрасно.
К исходу зимы повстанцам довелось услыхать «о покорных богу».
Случилось это так.
…Зима здесь, не в пример лету и осени, оказалась на диво короткой. Да и не было ее, настоящей. Такая зима на Руси зовется поздней осенью. Не успел оглянуться Руслан — солнце пригрело, дороги подсохли, на обочинах зазеленела веселая юная травка.
— Потеплело, — молвил Хурзад. — Проветримся, а? Прогуляемся в сторону столицы.
Войско двинулось на север, громя по дороге усадьбы и замки богатых «дехкан».
Где — то на середине пути в Кят разъезды донесли: навстречу идет небольшой вражеский отряд.
— Твои русы, — сказал Руслану озабоченный Хурзад. — Немного их — триста-четыреста пик, но я их знаю! Самые стойкие люди в бою — хунну, готы и русы. Нас много, мы твоих русов, конечно, можем в пыль стереть, да жаль. Ни за что пропадут. На кой бес им Аскаджавар? — Он почесал короткую курчавую бороду, поглядел в светлые глаза Руслана упорным долгим взглядом своих чудовищно умных глаз, иссиня-черных, как ночное осеннее южное небо. Этот вдумчивый взгляд — придирчивый, но доброжелательный — не раз ловил на себе русич. Он понимал: любит его Хурзад. Но за что? Этого он не понимал. — Может, ты поговоришь с земляками?
— Поговорю. Сам хотел тебе про это сказать. Руслан выехал один вперед, под копытами глухо
стучала уже сухая глина.
— Карась! Э-эй, Кара-а-сь!
— А, Еруслан!
Карась отделился от русской дружины, поскакал навстречу. Не слезая с коней, горячо обнялись.
— Живой, друже?
— Живой… паче чаяния. В наш век уцелеть — и то уже счастье.
— Верно! Эк, чертяка! — Карась восхищенно оглядел Руслана. — Разнесло в плечах. Не узнать. Богатырь.
— А ты, не в обиду сказать, квелый какой-то. Усталый. И весь красный. Будто тебя на ветру подвесили — и так держали всю зиму.
— Угадил! Разве что не подвешивали. А ветру здешнего я вдосталь хлебнул. Хочешь знать, где я был, откуда вернулся? Аж в самый Мерв гоняли! Обходным путем через Бухару. Натерпелся, брат, лиха! Вот что, родной. Надобно мне с Курзадом вашим побалакать.
— С каким это Курзадом?
— Разве не Курзад его зовут?
— Хурзад, осел ты этакий! Что значит — Сын солнца. И не смей так о нем говорить. А то двину между глаз, и разойдемся на веки вечные.
— Ну, ладно! Курзад, Хурзад — мне все одно. Дело у нас есть к нему,
— Какое?
— Знаешь, родной, сказали вчера: пойдете Кур… Хурзада громить. Мы призадумались. Зачем?
