l:href='#fn76' type='note'>[76]. Хидэёси тогда исхитрился удачно поставить морскую блокаду и отрезать Иэясу Токугаве путь к отступлению в Микаву, но Ёкуро Садзи предоставил своему покровителю Иэясу челны, тем самым спутав все планы кампаку. Неудивительно, что Хидэёси затаил обиду. Между тем Когоо теперь была матерью двух малолетних княжон, и препятствовать её возвращению в Ооно казалось Тяте делом бесчеловечным и лишённым смысла. Она пообещала себе вступиться перед Хидэёси за сестру при первой же возможности.
Однако сначала надо было каким-то образом сообщить о решении его высокопревосходительства самой Когоо.
Выслушав старшую сестру, княжна Садзи изменилась в лице, в глазах мелькнула растерянность, но уже в следующее мгновение она недрогнувшим голосом произнесла:
— В Ооно я оставила двух дочерей. Они так же дороги мне, как тебе — твой Сутэ. Прошу тебя похлопотать лишь о том, чтобы мне их вернули.
Начиная с того дня Когоо уединилась в гостевых покоях замка Ёдо и не выходила оттуда. Тятя, умирая от беспокойства, время от времени навещала её и каждый раз находила сестру в слезах, забившуюся в уголок опочивальни.
Тятя всем сердцем желала поскорее увидеть Хидэёси, чтобы потолковать с ним об этом деле, но вот уже двенадцатая луна сменила одиннадцатую, а он всё не появлялся в Ёдо. От него часто доставляли послания, начертанные в спешке широкими небрежными мазками кисти; в них неизменно говорилось о приготовлениях к военному походу в Канто, которые отнимают у него уйму времени и никак не дают наведаться к ней, Тяте, с визитом. Порой он всё же вырывается в Осаку повидаться с сыном, который служит ему нынче единственной отрадой.
Тятя, надо думать, тоже скучает по своему чаду, однако он, Хидэёси, просит её потерпеть ещё немного…
Приготовления к очередному военному походу действительно лишили Хидэёси покоя. В начале двенадцатого месяца он разослал по всем провинциям официальное извещение о «весенней карательной экспедиции в Канто», тем самым обозначив время выступления против клана Ходзё, который дерзнул воспротивиться его власти. Хидэёси привёл в боевую готовность войска в разных провинциях, чтобы сформировать из них армию для броска на восток, поставил Мацуиэ Нацуку ответственным за снабжение и дал ему под начало десять уполномоченных, распорядился за год собрать в двух гаванях Симидзу и Одзири сто тысяч коку риса, а также скупить всё зерно в княжествах, через каковые пролегает дорога на восток, и держать припасы наготове к перевозке в окрестности Одавары, главной цитадели дома Ходзё. Помимо этого он назначил Тэрумото Мори наместником Киото на период своего отсутствия, а Такакагэ Кобаякаву — временно исполняющим обязанности коменданта крепостей, в которых по пути на восток будет останавливаться верховный главнокомандующий.
В десятый день двенадцатой луны Иэясу Токугава, Кагэкацу Уэсуги и Тосииэ Маэда были призваны на военный совет. Совет постановил, что в авангарде надлежит выступить Иэясу, и тот незамедлительно отправил гонцов в свои владения в Сумпу с приказом войску встать на изготовку, а через несколько дней и сам прибыл туда, откуда должна была выступить в поход его армия.
Лишь в конце двенадцатого месяца Хидэёси впервые за долгое время нанёс наконец визит хозяйке замка Ёдо. Он явился без предупреждения поздно вечером, а на рассвете продолжил путь в Киото. В ту ночь Тятя говорила с ним о своей сестре, умоляла сменить гнев на милость по отношению к супругу Когоо. Хидэёси развеселился, заявил, что уж и помнить не помнит о былых проступках Ёкуро Садзи, к тому же сейчас ему просто недосуг об этом думать. Мало-помалу его смех затих.
— Тебе, стало быть, невдомёк, Тятя, почему я разлучил любезную Когоо с её муженьком? Ёкуро Садзи мой свояк и дядя Сутэ. Надобно сделать так, чтобы после моей смерти вы с Сутэ могли рассчитывать на его помощь. А обеспечить его верность и преданность я могу, лишь удерживая в заложницах твою сестру — иного способа нет.
Последние слова прозвучали решительно и непреклонно. И Хидэёси был, безусловно, прав. В свои пятьдесят четыре года он должен был позаботиться о том, чтобы в окружении Тяти и их сына присутствовали надёжные и достаточно влиятельные люди, которые возьмут на себя опеку над малолетним наследником рода Тоётоми и его матерью в случае смерти самого Хидэёси. Теперь, узнав его истинные намерения, Тятя больше не настаивала. «Бедная Когоо, — вздыхала она. — Но коли это необходимо для безопасности Цурумацу, ей придётся расстаться с Ёкуро Садзи, владельцем крошечной крепости, удельным князьком, за чьей спиной, однако, стоит влиятельный клан Токугава».
Проводив Хидэёси до ворот замка, Тятя вернулась в свои покои и обнаружила там сестру.
— Ты замолвила за меня словечко? — спросила Когоо, обратив к ней бледное лицо, на котором вот уже целый месяц не гостила улыбка.
— Я поговорила с его высокопревосходительством, но он велел тебе оставаться здесь до конца похода на Одавару. Сейчас бесполезно просить его о чём бы то ни было — он и думать ни о чём не может, кроме предстоящей войны.
Когоо снова подняла голову, опалив сестру взглядом, в котором горела ненависть, и покинула её покои, бросив через плечо:
— Мне всё ясно.
С наступлением нового года до замка Ёдо начали долетать слухи о передвижениях войск. Иэясу Токугава, Нобукацу Ода и Удзисато Гамоо повели своих самураев на восток прибрежными трактами; Кагэкацу Уэсуги и Тосииэ Маэда двинулись к Одаваре горными перевалами. Ожидалось, что на поле брани войска прибудут к середине второго месяца или к восходу третьей луны.
В народе болтали разное; кое-кто полагал, что Иэясу и Тосииэ вознамерились восстать против Хидэёси и заключить союз с кланом Ходзё. Словно бы для того, чтобы пресечь эти слухи, разнеслась весть о том, что на третий день первой луны двенадцатилетний Нагамару, сын Иэясу, в сопровождении влиятельных вассалов дома Токугава, в числе коих был Тадаё Сакаи, прибыл в Дзюракудаи. Весть быстро подтвердилась. Оказалось, Иэясу, обеспокоенный разговорами о том, что он якобы затевает измену, поспешил обезопасить себя от недоразумений, которые могли возникнуть у него с Хидэёси, и по собственному почину отдал сына в заложники, отправив его во дворец кампа-ку. Хидэёси устроил для Нагамару церемонию совершеннолетия — нарёк его взрослым именем Хидэтада, пожаловал меч с золотой цубой[77], велел выбрить лоб полумесяцем [78], — после чего любезно преподал юноше, воспитанному в Суруге, несколько уроков столичных обычаев, а затем отослал его обратно в Сумпу, показав тем самым, что всецело доверяет Иэясу и не видит необходимости держать членов семьи своего соратника в заложниках.
С конца первого месяца все слухи, доходившие до Тятиных ушей из столицы, подтверждали неизбежность кровопролитных боёв. В Сандзё для переброски войск возвели огромный мост, возле которого вывесили извещения с подписью Хидэёси: «Лиходеев, задумавших творить насилие и бесчинствовать на союзных землях, ждёт смертная казнь»; «Тот, кто дерзнёт пожар учинить в лагере, будет сурово наказан. Коли сбежит он — наказание понесёт вышестоящий»; «Раздача риса, соломы, дров и прочего производится с дозволения командующих».
Второй месяц прошёл в атмосфере предвоенного возбуждения. Все ждали, что Хидэёси со дня на день самолично выступит в поход, но он по-прежнему не покидал столицу.
От одного самурая, остановившегося в Ёдо проездом из Сумпу, Тятя узнала о том, что в начале второго месяца Удзисато Гамоо повёл своё войско на восток из замка Мацудзака, что в Исэ. Она с лёгкой ностальгией вспоминала о молодом военачальнике, но теперь её сердечко не трепетало, как раньше, когда приходили весточки от этого человека. Она всё ещё бережно хранила образ Удзисато в тайниках своей души, однако со времён её детства он претерпел необратимые изменения.
С восходом второй луны Хидэёси нанёс Тяте первый визит в новом году. Он уже давно не дарил её своим вниманием, и это не могло не вызывать у молодой женщины некоторого беспокойства. При мысли о многочисленных наложницах, готовых ублажить его в Дзюракудаи, пока она, Тятя, тоскует одна в своём замке на отшибе, её охватывала жгучая ревность. Но, увидев Хидэёси, она поняла, что переживала понапрасну, потому что даже её юное обольстительное тело не смогло отвлечь полководца от размышлений о предстоящих битвах и усмирить обуявшую его боевую горячку. На ложе он обнимал её как будто по
