Через несколько дней, кроме гальюна, он поручил нам уборку части палубы. Мы работали, не щадя сил: «драили» до нестерпимого блеска медные части, скоблили палубу, мыли изразцовые стены.
Но плавать на «Абхазии» нам пришлось недолго. Нас вернули обратно в педагогическое училище...
Рассказывая обо всем этом, я как бы ободрял себя и товарища. Миша Семенов слушал меня очень внимательно.
— Как же вас заставили вернуться в училище? — спросил он меня, выключая брандспойт.
— Вызвал к, себе секретарь обкома комсомола Платон Авизба. Он знал меня еще по интернату. А потом он же объявил мне, что из меня никакой педагог не получится, и предложил попытать счастье в военно-морском училище...
— Так ты приехал «попытать счастье», а не учиться. Теперь ясно, — Семенов попытался через силу улыбнуться.
— Нет, учиться, — горячо возразил я.
— Работаете? — в дверях показалась голова Солнцева.
— Так точно! — в один голос ответили мы.
— Для первого раза неплохо! — покровительственно похвалил старшина, обойдя все уголки гальюна. — Вот унитазики протрите еще раз. Потом проверю!
Математику мы сдали без предварительной подготовки, как и все последующие экзамены, а спустя неделю в торжественной тишине выслушали приказ о зачислении нас на первый курс училища.
— Наше училище не просто школа военных моряков, — в тот же день вечером объявил нам, расхаживая перед строем, Солнцев. Говорил он с заметным апломбом и, казалось, заученными фразами. — Его история берет свое начало с петровских времен. Здесь учились и стали великими, замечательными людьми победитель турецкого флота адмирал Нахимов, защитник Севастополя генерал Корнилов, составитель известного словаря Даль, композитор Римский-Корсаков; великие путешественнику Лазарев, Челюскин, Крузенштерн, Беллинсгаузен и... кто знает, сколько еще вырастет здесь прославленных моряков. Главное и основное: хорошо, прилежно учиться. Учиться не только грамоте, но и дисциплине. Человека без дисциплины с трудом можно назвать человеком, а военного человека тем паче... Завтра наденете нашу славную военно-морскую форму. Потом выедем в летние лагеря. Будем вас учить строевому делу. С непривычки придемся трудно. Очень трудно... Наша с вами служба вообще тяжелая, но и почетная!
— Насчет трудностей мы уже осведомлены, — шепнул я своему товарищу Видяеву, стоявшему рядом со мной.
— Похлеще будет, судя по речи Грозы морей, — ответил Видяев.
Между собой мы уже Солнцева иначе не называли, как Гроза морей. Разумеется, старшина и не подозревал об этой кличке.
Больше всего взволновало нас известие о предстоящем получении военно-морской формы. Мы с трепетом ждали момента, когда, наконец, увидим себя в ней.
На другой день нам действительно выдали военную форму, но она оказалась не похожей на ту, о которой мы мечтали. Это была рабочая одежда из грубого полотна. И только форменный воротник и бескозырка кое-как примирили нас с ней.
Одетые в светло-серые робы, мы неуклюже, как гуси, ходили по двору, едва узнавая друг друга.
— Да-а, — Видяев окинул меня пытливым взглядом, — мы смахиваем на каких-то арестантов... Только вот бескозырка и...
— Станови-ись! — услышали мы властный голос Солнцева.
— Вздохнуть некогда, — буркнул Видяев. — Все по минутам рассчитано: не успел одно сделать, давай другое.
— Жива-а! Жива-а! — подбадривал старшина. — Положено становиться в строй бегом, а не ползать гагарами!
Не прошло и получаса, как мы строем вышли за массивные ворота флотского экипажа и направились к железнодорожному вокзалу.
Командуя нашей колонной, старшина все время делал замечания то одному, то другому. Это нас раздражало. Мы шли по городу, на нас смотрели люди, среди которых были девушки и молодые люди.
— Видать, дадут нам такого «дрозда» в этих лагерях, что не раз вспомним гражданскую волю, — шептал мне по пути Видяев.
На следующий день в шесть часов утра раздался пронзительный сигнал побудки.
— Форма одежды — трусы! Бегом во двор! — скомандовал дежурный.
— Как трусы? — нехотя слезая с койки и сдерживая дрожь, спросил я у дежурного.
— Марш во двор! — гаркнул на меня неизвестно откуда появившийся Солнцев.
Я выронил из рук брюки, которые все же намеревался надеть, и опрометью кинулся вон.
Батальонный двор встретил нас насупленным безрадостным утром. Небо затянула серая пелена. Холодные капли падали на наши голые плечи.
В одних трусах нас заставили пробежаться к ручью, протекавшему в километре от лагеря. Вода в ручье вызывала дрожь. Но делать было нечего, — пришлось умываться. Глинистый и довольно крутой берег размок от дождя, удержаться на нем было трудно. Каждый из нас рисковал плюхнуться в ледяную воду.
Однако, кроме Видяева, все избежали этой неприятной участи. Он же, неловко повернувшись, сорвался в воду. Выкарабкиваясь и вновь скатываясь в ручей, он вспоминал всех чертей на свете.
— Помолчите! — крикнул старшина.
— Как?.. Мне молчать? — недоумевал Видяев, стоявший в воде с облепленными глиной руками. — Это бесчеловечно, я теперь наверняка заболею.
Мы разделяли его негодование...
После завтрака нас построили. Командир батальона, поздоровавшись с нами, сказал:
— Я командую вами всего один день, однако уже обнаруживаю отсутствие воинской дисциплины. Курсант Видяев вступил в пререкания со старшиной...
Ко всеобщему удивлению, командир батальона не только не посочувствовал пострадавшему Видяеву, но объявил ему выговор перед строем.
— За подобные случаи впредь буду строго наказывать, — в заключение сказал он. — На этот раз ограничусь выговором, учитывая неопытность курсанта.
— Куда уж строже, — буркнул про себя Видяев, — ни за что выговор дают...
Мы все были на стороне Видяева.
После завтрака нас вывели на плац, на котором нам с этого дня предстояло познать всю строевую науку бойца, науку, которую так часто и совершенно неправильно недооценивают малосведущие в военном деле люди. Ведь не что другое, как строевая выучка, определяет лицо военного человека, его личную дисциплину, требовательность, внешний вид, выправку и прочие боевые качества воина. Но тогда я и мои товарищи, к сожалению, не понимали этого.
Из нас были сформированы отделения, взводы и роты. Назначили командиров и старшин с соответствующими их служебному положению нарукавными нашивками.
Видяева от нас отделили. Семенов и я попал в одно отделение. Командиром нашего отделения был назначен старшина-сверхсрочник Василий Иванович Лебедев.
Этот невысокий, но крепкий человек с быстрыми, живыми глазами, казалось, видел каждого из нас насквозь.
— Сегодня мы будем отрабатывать стойку бойца, — без всяких предисловий начал Лебедев первое занятие. — Прежде всего боец должен уметь стоять в строю.
— Видал? — шепнул Семенов. — Мы и стоять, .оказывается, не умеем...
Я пожал плечами и хотел было что-то ответить, но, встретив пристальный взгляд старшины, осекся и почему-то даже покраснел.
— Вам холодно? Что вы так жметесь, будто оса ужалила? — старшина подошел ко мне вплотную.
Он пристально посмотрел мне в лицо и повернулся к Семенову. К нашему удивлению, старшина, оказывается, услышал его слова.
— Не болтайте в строю! Умеете вы стоять в строю или нет, посмотрим...
