ухе! — и пытаешься удержать его от падения.
С высоты пяти метров мы просто упали, рухнули, взметя рыхлый колючий снег вперемешку с комьями желтого глинозема. Гусеницы рассыпались от удара, катки перемешало и смяло. Ремни пришлось резать. Ротрок выпал на живот. Все, этот Мамонт больше никуда не пойдет — груда исковерканного железа. Внезапно Брюс испытал острое чувство потери. Ненависть растет на таких чувствах, а на ненависти — цветы зла, и Брюс собрал разом целую охапку. Ушибленный планетой. Космическому истребителю не понять.
— В лес, в лес, не стойте на виду.
Наверное, он был оглушен, потому что не помнил, как его подхватили под руки и увлекли под прикрытие деревьев. И в общем, вовремя, потому что зажигательная ракета превратила павшего Голиафа в клубок вонючего черно-красного пламени.
Воздушный бой быстротечен. Он, в первую очередь, ограничен боезапасом, который приходится весь нести на себе, но бог бы с ним, с боезапасом — лазер много не весит. Заряд батарей и топливо, каковое в поле тяжести планеты приходится жечь непрерывно — они рассчитываются на «долет-улет» плюс небольшое время на саму акцию. Торпед тоже всего две, а на хорошую ковровую бомбардировку ходят машины принципиально другого класса. Так что вне зависимости от степени исполнения задачи время, отведенное на нее, истекло. Машины противника, внезапно перегруппировавшись, взмыли ввысь и скрылись за облаками. Мамонты один за другим опускались в снег, из кабин выпадали обалдевшие пилоты.
— Это мы их, получается, отогнали? Мы? Их?!!
Один только Норм был не столь весел. Лицо его покраснело от верхового ветра, веки отекли. Во- первых, эти ушли, когда сами захотели, и, когда захотят, придут снова. Во-вторых, этим полетом мы посадили батареи на УССМах, а зарядить их прямо сейчас нам негде и нечем. Думать надо, что можно использовать в качестве источника, благо механики и физики под рукой, но пока мы думаем, машины стоят стадом, беспомощные и превосходно видимые сверху. Оставаться подле них — безумие. На ходу только две машины — Абигайль и Китри, которым в самом начале велели сидеть на земле, чтобы не путали строй.
— Не будем терять времени. Перераспределяйте груз на этих двоих. Только еду, палатки, питьевую воду. Аккумуляторы? Нет, ими придется пожертвовать. Замаскируйте все, что не сможем взять, потом вернемся… если еще будет за чем возвращаться. База недалеко, пара пеших переходов. Да, пеших! Поедут больные и дети, прочие пойдут своими ногами. Да, личные вещи на себе. А вы хотите здесь выжить?
Они меня вычислили! Один прицепился на хвост, словно у него ко мне бог весть какое личное. Строчит как заведенный, и ни сбросить его, ни потерять, и попадает, вот что неприятно. Толковый мальчик, Назгулом бы я с ним потягался, а «реполов» — птица мелкая, можно сказать, безобидная. Пушка у меня одна, смотрит вперед, да и ту недавно поставили. Чужая она этому телу, как третья нога.
Страсть истребителей пристраиваться сзади породила множество шуток, в основном неприличных, но факт есть факт — ты его не видишь, а когда видишь, уже слишком поздно. Это если ты человек, а «реполов»-то сам по себе видит больше, чем сообщают пилоту его системы.
Такие кренделя выделываю, был бы человеком — забыл бы дышать. Негодую и восхищаюсь: у этого парня вестибулярного аппарата нет вообще? Был один такой, в позатой жизни, Улле Ренн, светлая ему память. Одного я добился, увел его за собой, этого братца-поганца. Увлекся он, вот и ладушки, пококетничаем.
Игра, однако, становилась опасной. Волк превосходил «кукурузник» и мощью двигателей, и маневренностью, и вооружением. Несколько раз «реполова» весьма чувствительно обожгло: способностей Назгула хватало настолько, чтобы не подставлять самые уязвимые места. Я делаю все, на что способна эта машина, я знаю про это больше, чем пилот или даже механик… Больше, чем спроектировавший ее инженер, потому что я сам — машина.
Возможно ль, чтобы
Под крылом проносилась вся местная топография: пороша, сметенная ветром в долины, коричневые ребра скал, холмы, распадки, эти черные скелеты, сгруппированные в рощи, куски зелени правильной формы, проглядывающие сквозь снег. Вдали проблескивало стальное море, вспыхивая опалом там, где сквозь разрывы туч его касалось солнце. Рубен так и не привык, что можно лететь и рассматривать под собой планету, для него это было так же странно, как ходить пешком. Только на Авалоне он начал находить в атмосферных полетах своеобразную прелесть: лететь, например, над водой, почти ее касаясь и оставляя за собой белый бурунный след — от воздуха, выдуваемого турбиной; или в шатрах света, розовых утром и золотых в предвечерний час, в разбросанных по небу перьях фламинго или в бегущем, размазанном ветром пожаре.
Прежде я в глупом своем высокомерии почитал природу лишь удачным, но дополнительным штрихом к романтическим отношениям, чем-то таким, чему человек позволяет быть от щедрот душевных: я, мол, всемогущ, но добр. Здесь, в хрустальной прозрачности Авалона, стало вдруг ясно, что все это существует само по себе и больше тебя, мошки, во столько раз, во сколько вечность длиннее мгновения.
Человек, не созерцающий природу, пуст. Я был пуст, но я исправлюсь.
Сейчас было не до пейзажей. При прочих равных используй голову, истребитель! Помнится, тогда я сбросил Улле, укрывшись от него в дюзе маточного авианосца. Молчи, Фрейд, молчи.
Как назло, ничего этакого не придумывалось. Воображение было переполнено картинкой медленно поднимающейся стаи бульдозеров. Чувство глубокого восторга, переходящее в шизу: нет, на орбиту эта штука, конечно, не выйдет, но в целом я не додумался бы так разломать нападающим строй.
Какое странное ощущение. Неизъяснимое родство с тем, вторым. Как это может быть: я никогда не расстреливал мирных фермеров и детей, и… и даже машина на хвосте совершенно иной марки! У нас, у Тецим, было некое чувство… да, братства. Фронтового или серийного — не суть. Что может быть между нами общего?
А не такой же — там?
Будучи первым рабочим объектом или жертвой — это как посмотреть! — имперского проекта «Врата Валгаллы», Рубен задумывался не раз, какова была дальнейшая судьба уникальной технологии. Кирилл божился, будто бы обрезал все нитки и все концы спустил в воду: документацию уничтожил, носителей оригинальной идеи — тоже. Но Кирилл, по сути, ничего другого просто и не мог утверждать, исходя хотя бы из самосохранения. Он и про Назгулов твердил, будто пустил их под пресс без всякой жалости, чтобы только не искали. А все равно искали и ищут до сих пор. Кирилл представляет собою ценность отнюдь не как отставной император Зиглинды — река течет, а эта утекла далеко! — но как ключ к технологии, способной обеспечить мировое владычество.
Он это знает и именно поэтому сидит в тюрьме. В хорошей такой симпатичной тюрьме с хорошей репутацией, он ее сам выбрал, когда подставлялся таможенным войскам.
Кто поручится, что где-нибудь в гараже, на окраине Галактики не шарятся на ощупь, варварски, не клепают новых Назгулов, уничтожая для этого высококлассных пилотов? Машины, в которых заточены души, для которых летать и стрелять — единственный способ чувствовать себя живыми? Как только первый эксперимент завершился удачей — а себя Рубен самоуверенно считал удачей! — над головами лучших навис дамоклов меч. В телах Тецим они были родине несоизмеримо полезнее. Он не был уверен насчет всех своих собратьев: тему «как ты умер» их разговоры старательно обходили.
Пошел бы на это Кирилл? Не знаю. Есть Кирилл, которого я способен воспринимать как друга, однокурсника и командира, с которым нас связывают отношения долга, причем взаимного, когда-то даже брата, и мне не хочется думать, что есть другой Кирилл.
Почему
Да ни почему!
Вдали мелькнул вонзенный в небо шприц кислородной башни, характер атмосферных течений неуловимо изменился. Для «реполова» как раз уловимо, а для этого парнишки следом — ни разу. Сама башня — это пушка, она выстреливает в атмосферу озон. Но башня не существует вне инфраструктуры, а важнейшей частью ее инфраструктуры является ветер.
