по старым французским кварталам. В прошлом году Гэвин привез мальчику новый костюм из Санта-Фе, и он в нем ходил — но заправлял брюки в сапоги. Когда они проходили по узким улочкам и аллеям, люди на них оглядывались.
— Не обращай внимания, — сказал Гэвин. — Мы — скотоводы, а не городской люд, и этим гордимся. Когда мы выйдем в город сегодня вечером, я тоже надену сапоги.
— А куда мы пойдем вечером, Гэвин?
— Вот вечером и увидишь. Это будет кое-что особенное…
После того как они искупались, побрились и поужинали в отеле, Гэвин остановил кэб — двухколесный экипаж с кучером сзади — и повез сына к миссис Сэдлер.
Негр в дверях поклонился и поздоровался с Гэвином, назвав его по имени. Они поднялись по широким ступеням мимо каменных львов, и в гостиной их приветствовала лично миссис Сэдлер, в черном кружевном платье, с черной шалью на шее и приколотой на груди гвоздикой.
— Это мой сын, Клейтон… Миссис Сэдлер, леди Юга.
— Я польщена, — любезно сказала миссис Сэдлер. — Сын мистера Роя — в моем доме больше чем гость!
— Вы здесь одна живете? — спросил Клейтон.
Она улыбнулась.
— Ну что вы, нет. У меня есть девочки, они мне составляют компанию.
Гэвин прокашлялся, отвел Клейтона в сторонку и прошептал ему на ухо несколько слов.
Поначалу Клейтон был смущен и напуган. Он схватился ладонью за щеку, пытаясь прикрыть шрам, но Гэвин твердо взял его за запястье и заставил опустить руку. Он не хотел, чтобы его сын чего-то стыдился.
— Сынок, отметины на твоем лице значения не имеют — в счет идет то, что у тебя под шкурой, в твоем нутре. Ты — мой сын, и нутро у тебя крепкое. У тебя есть все, что нужно этим девчонкам, и это вовсе не твое лицо. Запомни это, слышишь?
— Что, мне… — пробормотал Клейтон.
Доминика, светловолосая девица-француженка, с незаметными скулами и светлосерыми глазами, одетая в нечто вроде простенького платьица, какое девушки надевают на пикник воскресной школы, вошла в комнату и украдкой улыбнулась Гэвину.
— Доверься этой маленькой девочке, сынок. Она тебе покажет, что надо делать. Ты просто расслабься и доверься ей.
Клейтон медленно поднялся вместе с ней наверх и присел на край кровати с балдахином, отворачивая глаза. Появился мальчик-негритенок и спросил, хотят ли они что-нибудь выпить.
— Ладно, — сказал Клейтон, — принеси нам два стакана портвейна.
— Портвейна, са-а?
— Да… — он вспыхнул. — Красный портвейн, чтобы пить.
— Да, са-а.
Появилась бутылка. Они с девушкой выпили.
— Твой отец рассказывал мне о тебе удивительные вещи. Он сказал, что ты «ун бон жён филь» [17], и он прав.
После третьего стакана портвейна Клейтон перестал играть с кружевным покрывалом и посмотрел Доминике в глаза. Она тем временем распустила корсаж и смотрела на него мягким взглядом, но за этой мягкостью скрывалась смелость опыта, а еще глубже светилось пламя желания. Он был молодой и девственный. Гэвин выбрал хорошо. Она желала его с отнюдь не профессиональной страстью. И когда Клейтон ответил на взгляд ее широко распахнутых глаз, он почувствовал, как вождлеление прокралось по его телу и стерло все страхи. Он взял ее за руку.
— Покажи мне… я хочу посмотреть, какая ты, — сказал он грубовато. — И покажи, что мне делать. Всё…
Доминика показала ему. Она показывала ему в этот первый вечер, и на второй вечер, и на третий; а на четвертый вечер Гэвин договорился с миссис Сэдлер, и Клейтону сказали, что у Доминики болит голова и она не работает. Юноша пошел с Жинетт.
Он отозвался на призыв этой черной плоти со всей беззаботной дикостью молодого бычка. Потом Гэвин выпил с ней в маленьком баре рядом с гостиной, пока Клейтон одевался и причесывался.
— Мистер Гэвин, этот мальчик — мужчина. Вы можете гордиться им по праву.
— Я горжусь, — серьезно ответил он и дал ей лишние пять долларов.
К концу недели юноша был измотан и бледен.
— Ну что, хватит с тебя, сынок? — спросил Гэвин.
— По-моему, я уже мог бы и помереть.
Гэвин рассмеялся и посмотрел на него. Под глазами мешки, щеки как будто обведены карандашом, на лбу набухли вены. Распутство быстро положило на него свой первый мазок. Гэвин смотрел на него, полуобнаженного, лежащего поверх шелкового покрывала на большой кровати в гостиничном номере, и видел не по годам взрослое, твердое, мраморное-бледное тело, уже не детское. Шрам, оставленный бичом Лестера, как будто ярче проступил на щеке, налился багрово-кровавым цветом и придал лицу выражение жестокости, которого раньше в нем никогда не появлялось. Только глаза были те же самые — мягкие, светящиеся голубизной, — как будто что-то в нем осталось нетронутым.
Через две недели они вернулись в Дьябло. Они подъехали к дому, усталые и измученные дорогой. К вечеру Клейтон искупался, побрился и появился в гостиной в свежей одежде. Мать подошла поближе — они только обменялись краткими поцелуями, когда он слез с лошади — и пристально посмотрела ему в лицо.
— Он сделал это с тобой, — печально сказала она. — Я вижу…
Клейтон вспыхнул. Левая рука поднялась к щеке.
— Этого не скроешь. Я это вижу, оно врезалось тебе в лицо глубже, чем шрам от бича. Я вижу это по твоему лицу, и нет такой женщины, которая бы этого не увидела.
— Оставь его в покое, — твердо сказал Гэвин, поднявшись со стула.
— Оставить его… дьяволу? Что ты с ним сделал?!
— Я сделал из него мужчину, — ответил Гэвин и усмехнулся.
— Мужчину? Какого мужчину? Дьявола, как ты сам — по твоему собственному образу и подобию! Дешевого грязного кобеля!
Гэвин обратился к сыну. Лицо его пылало.
— Отправляйся к себе в комнату. Не слушай ее. Она выжившая из ума старуха. Погляди на нее, если мне не веришь. Погляди на нее и подумай сам — такая она, какой должна быть женщина? Теперь-то ты знаешь. Погляди, погляди на нее и, может, ты тогда поймешь, каково мне жить с ней!
Клейтон поднял глаза на мать. Она задохнулась, в ужасе закрыв лицо руками. Она была согнутая и высохшая.
— А теперь иди к себе в комнату, — сказал Гэвин со странной мягкостью.
Клейтон повернулся, шагнул за дверь и пошел в свою комнату на другой стороне патио, мимо иудиного дерева. Он чувствовал себя опустошенным, лишенным мысли и воли. Мать не пошла за ним. Она по-прежнему закрывала лицо руками, она не видела даже, как он уходил, только слышала, как он шел и как тихо закрылась дверь.
Она простудилась однажды в сырое зимнее утро и слегла в постель. Простуда поселилась у нее в груди и расползлась по всему телу. Она радовалась болезни и настроила себя так, чтобы дать ей погубить себя. Так оно и получилось — болезнь затянулась, постепенно перейдя в грипп, а потом в воспаление легких. А она не сопротивлялась, позволяла микробам добраться до самых открытых, слабых частей организма, угнездиться там и размножиться в крови. Ей было незачем жить, и смерть больше не страшила ее. В последний день, когда все уже знали, что она умрет, и она тоже знала, она была спокойной и оцепеневшей. Они стояли рядом с кроватью, отец и сын, и молчали. Молча смотрели, как она умирает, как глаза закатились к потолку. Последний след румянца покинул ее лицо. Клейтон с глухим стоном упал на
