— Я хоть и не вижу, но чувствую такое… Большие руки Телмы разминали вторую смуглую грудь. Девочка перестала плакать, Телма взглянула на нее. Малышка дышала медленно, с усилием. Телма покачала головой.
— Ке паса? Что случилось? — спросила роженица.
— Ничего. Ты должна успокоиться. Хочешь спать?
— Я устала.
— А есть?
— Немного.
Телма нахмурилась.
— У меня есть ветчина, но свежее мясо было бы лучше.
Клейтон одной рукой заправил рубашку, а другую запустил в густые черные волосы.
— Там наверху, в горах, есть олени. Пошли, Лес. Мы запросто завалим теленка.
— Это было б здорово, — сказала Телма. — Если бы ты это сделал, Клей, было бы отлично.
Они направились к южному склону хребта Сангре, более пологому, чем то место, где они расположились накануне. Тучи ушли, небо сияло синевой. Снег так ослепительно сверкал на солнце, что невозможно было смотреть, не щурясь. Утро было чудесное, голубое. Быстро теплело.
Забравшись немного повыше, они спешились и отпустили лошадей, бросив поводья на землю. Кое-где под соснами уже протаяли пятна красной земли — здесь лошади смогут пощипать первые весенние ростки. Немного выше, там, где летом обычно образуется озерцо, братья остановились и стали ждать. Незадолго до полудня Клейтон увидел наверху, у гребня хребта, олениху с детенышем. Едва он успел улечься в снег на живот и щелкнул предохранителем винтовки, олениха вскинула голову, уловив звук в неподвижном воздухе, потянула носом — и сорвалась с места, олененок — за ней. Они помчались вдоль хребта, чуть в сторону от того места, где залег Клейтон. Потом, как он и ожидал, она остановилась и застыла — парящая и неподвижная как камень — с любопытством глядя в его сторону, а позади в той же позе застыл ее детеныш. А через долю секунды, когда мышцы ее напряглись и она готова были взлететь и исчезнуть из виду за гребнем горы, Клейтон спустил курок. Он стрелял олененку в голову, целясь с запасом на пол-корпуса. Пуля настигла детеныша в прыжке — и он рухнул в снег уже мертвым. Олениха, не оглядываясь, прыгнула и исчезла из виду, чтобы оплакать его — если только она умеет плакать — в одиночестве, укрывшись в лесной чаще.
Они дотащили олененка к подножию горы, там сняли шкуру и выпотрошили. Клейтон нарезал темно-красное мясо большими кусками, уложил в седельные сумки, и они поехали обратно на ранчо. Телма встретила их у порога.
— Ребенок умрет, — сказала она.
Большую часть дня братья наблюдали за девочкой. Она вяло сосала материнскую грудь, но маленькие ручки были слишком слабы, чтобы надавить на тугую округлую вспухлость вокруг соска. Телма подоила двух своих херефордских коров, разбавила молоко, вскипятила его, а работника послала на соседнее ранчо за резиновой соской. Но это не помогло. Девочка отворачивала сморщенное красное личико к подушке и судорожно дышала. Она лежала, такая худенькая, жалкая и сучила ручками и ножками. Ее мать рассказала, что очень плохо питалась. Она жила с сестрой в хижине на окраине городка, пока не пришло время рожать. А родить решила в лесу, в одиночестве, и умереть вместе с ребенком.
Лесник повез ее на своей повозке, запряженной парой мулов, почти до самого перевала, а там свернул и поехал к своей горной хижине. Почти двое суток она провела там, на этом склоне, прежде чем братья услышали ее стоны.
— Как тебя зовут? — спросила Телма.
— Эсперанса — в честь моей мамы. Мой отец был капитаном кавалерии. Они оба умерли.
— И теперь тебе некуда идти?
— Мне все равно, куда идти, — вздохнула она. — А эти люди, которые меня привезли — кто они такие?
— Проезжие. Говорят — из Амарилло.
— А этот высокий, бородатый, с мягким голосом — он кто?
— Он сейчас придет. Я не знаю, кто он такой.
Клейтон помедлил у двери.
— Не бойся, — сказала Телма. — Зайди, поговори с ней, только не слишком долго.
Он вошел в комнату и сел рядом с кроватью. Чтобы занять чем-нибудь руки, опять достал свою березовую палочку и начал строгать, как утром. Она спросила, что он делает, он ответил.
— А что ты вырежешь из нее?
— Еще не знаю. А что бы ты хотела?
— Я? — удивилась она. — Наверное, какого-нибудь зверя, какого-нибудь пушистого зверя — можешь ты вырезать такого из дерева?
— Зверя я, думаю, вырежу, но чтобы сделать ему мех, нужна какая-то хитрая резьба.
— Ничего, мне это неважно. Я буду представлять себе, что он пушистый. Сделай его гладким, как будто он прилизанный — тогда будет легче представить себе, что это мех.
Он старательно резал дерево, ловко орудуя большими руками, и время от времени поглядывал на лицо, повернутое к нему профилем. Взгляд ее был устремлен под крышу. Ребенок изредка шевелился, и она давала ему грудь, но он тут же сползал на покрывало, так и не пососав.
Клейтон видел это, и ему было грустно, но в то же время он сознавал, что будет лучше, если девочка умрет. Он понимал, что эта женщина беспомощна, а с ребенком — тем более, и сама она это понимает, потому и ушла в лес, чтобы умереть.
Лестер негромко постучал, приоткрыл дверь.
— Может, нам уже пора ехать дальше, как ты думаешь?
— Чуть позже.
— Останьтесь на ночь, — сказала Телма из-за спины Лестера. — Я вам рада.
— Нет, Тел, — сказал Клейтон. — Нам надо в долину — мы ищем сына Лестера.
Они вышли и опять оставили его одного с молодой женщиной. Он спросил, как ее зовут, она ответила.
— Хорошее имя. Эсперанса — это красиво звучит.
— Ты любишь звуки? — спросила она.
— Звуки? Люблю ли я звуки? Да, пожалуй, — задумчиво сказал он.
— Потому что для меня на свете есть только звуки, запахи и ощущения. Я не отличаю день от ночи, красное от зеленого, но я знаю, нравится мне вещь или нет, хорошая она, или плохая — как-то, по звуку, по запаху. Некоторые вещи пахнут чистотой, как сосны, снег, ветер — только не всякий… я их люблю. Люди тоже имеют запах, одни — хороший, другие — плохой.
— А я как пахну? — спросил Клейтон с интересом.
— Подойди поближе.
Он склонился над ней. Она приподнялась, выгнув шею — так же, как тогда, в лесу, когда ее терзала боль — чтобы приблизиться к нему. Клейтон почувствовал запах ее, и ребенка, и мыла, которым Телма мыла ее, и еще какой-то смутный запах, как от земли. И ее молока — резкий и сладковатый. Он снова откинулся на стуле.
— Ну?
Она ничего не говорила. Прошло несколько секунд, глаза ее увлажнились, и она беззвучно заплакала. Слезы потекли на подушку, она отвернула голову от него.
— Прости. Я что-нибудь сделал не так?
Она отрицательно замотала головой, а он сидел и не знал, что сказать. Деревяшка, в которой уже можно было узнать кошку, лежала у него на коленях, он накрыл ее рукой, чтобы согреть. Нож валялся на полу, но Клейтон не поднимал его — он боялся двинуться.
Наконец она краем простыни вытерла глаза.
— Я знаю твой запах, ты же отдал мне свою куртку, — сказала она хрипло.
— Скажи, — попросил Клейтон, — неужели все так плохо?! Я не про мой запах, а все, что ты видишь там, во тьме. Что, все так плохо? Ты должна знать! Ты же родила ребенка, это чудесно, этим
