гордиться надо — и все же я чувствую в тебе печаль, тоску, ту самую, от которой ты хотела умереть…
Ему хотелось сказать ей что-то. Он мучительно искал слова, чтоб шли от самого сердца. Он не стремился быть красноречивым, он просто боялся произнести первые попавшиеся слова, которые могут оказаться случайными, поверхностными, не главными — как сугубо внешними, декоративными были его борода, вся его жизнь последние семь лет, которая была лишь попыткой избавиться от постыдной памяти, загнать внутрь горькие воспоминания о том, как он изменил чему-то главному в себе, чему-то подлинному, настоящему. Поэтому первые слова дались ему трудно:
— Да, тьма — я знаю, во тьме человек слаб, во тьме хочется опереться на кого-то, на чей-то свет. И вдруг выясняется, что никакого света нет и не было, что все ложь. Это свет, который исходит от людей, но, понимаешь, есть еще другой свет — спокойный, ровный. Вот ты говоришь, что ты чувствуешь его — в ветре, в мягком снеге, или, например, в снежинке — ты, Эсперанса, не видишь снежинку, но ты чувствуешь ее, чувствуешь этот свет, идущий от нее, это тепло — хотя по-настоящему она-то не теплая… но ты понимаешь…
Теперь речь его лилась, он не испытывал стыда, внутренняя борьба в нем утихла. Его переполняла теплота, он оперся руками о край кровати и все говорил, говорил. Потом коснулся ее руки.
— Я хочу тебе что-то рассказать, можно? — Теперь он говорил громче, голос его звенел. — Я пришел из тьмы; не только эти семь лет, а всю свою жизнь я брел во тьме. Боролся со злом, которое во мне, и терпел поражение. — Ты понимаешь, что это значит? И все это время во мне был этот чистый свет, его можно было выставить против зла, но я не знал, как это сделать, и я проиграл. Потерпел поражение. Я словно умер — и, кажется, после этого зло ушло из моей души, словно сочло, что я больше не гожусь, чтобы жить во мне. Ты понимаешь? Из этой тьмы что-то вышло, проявилось, будто первый проблеск света…
— Ты хочешь сказать, — произнесла она по-испански, — что жизнь выходит из тьмы?
— Об этом я как раз и спрашиваю. Так это или нет? Твоя тьма лучше, чем моя. Ты можешь узнать, так это или нет.
— Вот тебе ответ, видишь? — она приподняла ребенка и поднесла к груди.
— Но ты бы умерла вместе с ним, — прошептал он.
— Не знаю, — она устало покачала головой. — Мне не суждено было умереть, иначе вы не нашли бы меня.
— Да.
— Значит, я еще не испила свою чашу до дна. Значит, Богу угодно, чтобы я испытала что-то еще.
— А ты хочешь этого? — тихо спросил он.
— Крео ке си. (Да, наверное.)
— Хорошо. Это хорошо. Клянусь Богом, это хорошо. — Он помолчал. — Знаешь, наверное, хорошо, что я нашел тебя там в лесу. Для меня хорошо.
— Как ты странно говоришь! Почему ты так говоришь?
Взволнованный, он поднялся. Он не понял, дразнит она его, или смеется над ним. Он что-то невнятно пробормотал, потом повернулся и пошел прочь из комнаты, тяжело стуча каблуками по дощатому полу. Выйдя за дверь, он устало привалился к стене и сжал виски.
— Господи! Зачем ей еще эти муки?! Может, для нее было бы лучше умереть? Господи, зачем я это сделал!
Он вошел в большую комнату. Телма и Лестер сидели у огня. Они спокойно разговаривали, ожидая его. Лестер встал.
— Ну что, наверное, пора? — спросил он.
— Останьтесь на ужин, — сказала Телма.
Клейтон наконец стряхнул с себя наваждение.
— Нам надо ехать, Тел.
— Вы едете в город?
— Да.
— Там неспокойно, Клей.
— Что еще случилось? Опять Гэвин?
Она помрачнела.
— Да, Гэвин. Но к тебе это не имеет отношения, теперь это тебя не касается.
— Ну-ка, в чем дело, рассказывай.
— Ты всегда ненавидел его за то, что он вытворяет. А теперь стало еще хуже. Он привез себе еще людей из Альбукерка. Это страшные люди, они никого кроме него не признают. Без них он не удержался бы. Здешние ранчеры все пошли против него. Если б не эти новые наемники, — его выкинули бы отсюда.
— А сейчас?
— Говорят, теперь ранчеры тоже завели себе охрану. Я уж стараюсь дома сидеть. Теперь одинокой женщине стало небезопасно ездить по долине.
— Так что — намечается драка?
— Говорят, намечается. Точно не знаю.
— Ну, и если ранчеры победят? Что тогда будет?
Она пожала плечами.
— Думают, небось, сразу рай наступит. Зло неизвестное всегда кажется меньшим, чем известное. — Она положила ему на руку свою шершавую ладонь. — Не ввязывайся в неприятности из-за него, Клей. Ничего хорошего из этого не выйдет.
— Мы просто хотим найти сына Лестера, и больше ничего. А потом я двину дальше — в Калифорнию.
— Да, я помню, — она улыбнулась.
— Смотрите, — сказал Лестер. За окном шел снег, падал тихо, спокойно. Земля уже покрылась новым белым покрывалом.
— Теперь все соберутся в городе, Клей.
Они седлали лошадей в темноте. Клей в глубокой задумчивости беззвучно шевелил губами, перебирая слова, которые боялся произнести вслух. Наконец он собрался с мужеством, доверившись своим чувствам — может быть, вопреки здравому смыслу.
— А что будет с ней? С Эсперансой и ребенком?
— Она побудет у меня, пока не окрепнет, — сказала Телма. — А потом пусть делает, что хочет.
— Как ты думаешь, с ребенком все будет хорошо?
— Нет.
Клейтон печально кивнул.
— Передай ей вот эту штуку. Я вырезал это для нее, но еще не совсем закончил.
— Что это? — Телма повертела в пальцах деревянную фигурку.
— Зверь. А какой — это она тебе скажет.
— Она? А как она узнает?
Клейтон рассмеялся.
— Она пощупает его мех, Тел. — Потом внезапно он свесился с лошади и наклонился к ней, их лица оказались рядом, так близко, что они почувствовали дыхание друг друга. — Оставь ее у себя, пусть побудет, пока я не вернусь. Я хочу увидеть ее еще. Понимаешь, Тел?
— Да, Клей, понимаю.
Он выпрямился в седле, чувствуя, как стало тепло в груди. Оба брата еще раз поблагодарили ее, пришпорили лошадей и поскакали в долину, притихшую в ожидании событий.
Глава тридцать вторая
