Отель «Нью-Гэмпшир»

фойе. Только в комнате отца были собственные ванна и туалет. Выяснилось, что Сюзи пользуется той же ванной, что и мы с Фрэнни, хотя войти в нее она могла только через одну из наших комнат.

— Не дергайтесь, — сказала Сюзи, — я не так уж и часто моюсь.

Это мы и так могли сказать. От нее исходил не совсем медвежий, но сильный кисло-соленый запах, а когда она сняла свою медвежью голову и мы впервые увидели ее темные мокрые волосы, ее бледное рябое лицо, ее изможденные нервные глаза, то поняли, что в медвежьем костюме она выглядит намного приятней.

— То, что вы видите, это все от угрей — беды моей юности, — сказала Сюзи. — Я, что называется, девочка, которая «не так плоха, если спит лицом к стенке».

— Не расстраивайся, — сказал Фрэнк. — Я — гомосексуалист. Мне тоже предстоит веселенькая юность.

— Ну, по крайней мере, ты симпатичный, — сказала медведица Сюзи. — У вас вся семья симпатичная, — сказала она, окинув нас многозначительным взглядом. — Возможно, вы со мной не согласитесь, но дайте мне высказаться: никакая дискриминация не сравнима с тем, как относятся к уродливым людям. Я была уродливым ребенком и с каждым долбаным днем становилась все уродливей и уродливей.

Мы не могли отвести от нее глаз в ее медвежьем костюме без головы; мы, конечно, пытались догадаться, такое ли у нее грузное тело, как и у медведя. А когда на следующее утро мы увидели, как она разминается в кабинете Фрейда в футболке и тренировочных штанах, готовясь войти в роль медведя к тому времени, когда днем придут радикалы, а вечером проститутки, мы поняли, что физически она прекрасно подходит для того животного, которого изображает.

— Не тростиночка, да? — спросила она меня. «Многовато бананов», — сказал бы Айова Боб, «а пробежки маловато».

Но будем справедливы — Сюзи было трудно куда-нибудь выйти без медвежьего костюма. А делать зарядку в медвежьем костюме проблематично.

— Я не могу раскрыться, не то у нас будут большие неприятности.

И то верно, как бы Фрейд без нее смог поддерживать порядок? Медведица Сюзи была вышибалой. Когда левым радикалам досаждали правые, когда в холле и на лестнице раздавались яростные выкрики, когда какой-нибудь неофашист начинал орать: «Ничего не бывает задаром!», когда кучка протестующих набивалась в фойе, потрясая плакатами с требованием, чтобы Симпозиум по восточно-западным отношениям переехал… подальше на восток, вот тогда-то, говорила Сюзи, она и нужна была Фрейду.

— Уходите! — кричал в таких случаях Фрейд. — А то разозлите медведя.

Иногда было достаточно низкого грудного рычанья и короткой атаки.

— Забавно, — говорила Сюзи, — на самом деле я не так уж и сильна, но никто и не пытается драться с медведем. Мне достаточно всего лишь схватить кого-нибудь, и он тут же съеживается в комок и начинает стонать. Все, что мне нужно, — это взять и дунуть на них, просто навалиться. Никому и в голову не приходит бороться с медведем.

Радикалы были так благодарны за медвежью защиту, что с переселением их наверх не возникло никаких трудностей. В середине дня отец и Фрейд объяснили им ситуацию. Отец предложил им мои услуги для переноски пишущих машинок, я начал таскать машинки наверх, в пустующие комнаты пятого этажа. У них было около полудюжины печатных машинок и один ротапринт, обычные канцелярские принадлежности и как-то многовато телефонов. На третьем или четвертом столе я начал немного уставать, но, пропустив из-за перелета свою обычную зарядку со штангой и гантелями, был благодарен за возможность размяться. Я спросил парочку молодых радикалов, где можно купить штангу и гантели, но они, похоже, были очень подозрительны — то ли потому, что мы были американцами, то ли они не понимали английского, а может быть, они просто предпочитали говорить на своем языке. Один радикал постарше пытался было протестовать и завел с Фрейдом какой-то спор, но медведица Сюзи стала мотать головой и тыкаться в колени пожилого господина, как будто хотела высморкаться в обшлага его брюк, и он успокоился и стал подниматься по лестнице, хотя он-то знал, что Сюзи не настоящий медведь.

— Что они пишут? — спросила Фрэнни у Сюзи. — Я имею в виду их брошюры — это какая-то пропаганда?

— Зачем им столько телефонов? — спросил я, потому что я не слышал ни единого звонка за целый день.

— Они постоянно куда-то звонят, — сказала Сюзи. — Думаю, они кому-то угрожают по телефону. А их брошюры я не читала. Я вне их политики.

— Но в чем заключается их политика? — спросил Фрэнк.

— Поменять все к чертовой матери, — сказала Сюзи. — Начать все заново. Они хотят покончить с прошлым и начать игру с нуля.

— Я бы тоже не против… — сказал Фрэнк. — Звучит неплохо.

— Я их боюсь, — сказала Лилли. — Они смотрят сквозь тебя, как будто не видят, хотя глядят прямо на тебя.

— Ну, ты уж очень маленькая, — сказала медведица Сюзи. — На меня они определенно смотрят, и слишком много.

— Один из них смотрит на Фрэнни, слишком много, — заметил я.

— Я не это имела в виду, — сказала Лилли. — Я хотела сказать, что они не видят людей, когда смотрят на них.

— Это потому, что они думают о том, что все могло быть иначе, — сказал Фрэнк.

— Люди тоже, Фрэнк? — спросила Фрэнни. — Они думают, что люди могут быть иными? Да?

— Ага, — сказала медведица Сюзи, — например, мы все можем стать покойниками.

Горе сближает; в нашем горе, вызванном смертью матери и Эгга, мы узнали радикалов и проституток так, будто знали их всю жизнь. Мы были обездоленными детьми, без матери (для проституток), наш брат погиб во цвете лет (для радикалов). Таким образом, желая компенсировать нашу скорбь и дополнительное уныние, вызванное условиями «Гастхауза Фрейд», и проститутки, и радикалы относились к нам с особой теплотой. И хотя они различались как день и ночь, у них было намного больше общего, чем они сами предполагали.

И те и другие верили в коммерческие перспективы простого идеала: что в один прекрасный день они смогут стать «свободными». И те и другие относились к своим телам как к чему-то, чем легко можно пожертвовать (и что легко можно будет восстановить или заменить, когда тяжелые времена пройдут). Даже имена у них были похожими, правда по разным причинам. Они предпочитали псевдонимы или прозвища, а если и пользовались настоящим именем, то уж никак не фамилией.

Собственно, двое из них звались одной и той же кличкой, но путаницы не возникало, так как радикалы все были мужчинами, а проститутки — женщинами, к тому же они никогда не появлялись в «Гастхаузе Фрейд» в одно и то же время. Это имя было Старина Биллиг, и billig по- немецки означает «дешевка». Самую старую проститутку звали так, поскольку ее цены были самыми низкими в том округе, где она работала; проститутки с Крюгерштрассе, хотя Крюгерштрассе и находилась в Первом округе, были своего рода подгруппой проституток с Кернтнерштрассе (за углом). Если свернуть с Кернтнерштрассе на нашу маленькую улочку, перемена ощущалась разительная — такое впечатление, будто погрузился в мир без света; покинув Кернтнерштрассе, ты сразу же терял из виду огни отеля «Захер», блеск Государственной оперы и замечал, что проститутки накладывают на глаза больше теней, что их ноги выгнуты «иксом» (от длительного стояния) и что в талии они кажутся заметно шире, напоминая манекен из комнаты Фрэнка. Старина Биллиг была старостой проституток с Крюгерштрассе.

Ее тезкой среди радикалов был пожилой господин, который яростнее всех спорил с Фрейдом по поводу переезда на пятый этаж. Этот Старина Биллиг заработал свое «дешевое» прозвище исключительной, как говорят, скаредностью и всей своей политической биографией. Товарищи называли его «радикалом для радикалов». При большевиках он был одним из них, а когда начали меняться названия, тоже сменил вывеску. Он был в первых рядах любого движения, но когда движение шло вразнос или нарывалось на серьезные неприятности, Старина Биллиг шаг за шагом отступал в тыл, а потом тихонечко скрывался из вида, ожидая следующей волны, чтобы снова оседлать гребень. Идеалисты среди молодых радикалов, с одной стороны, относились к нему подозрительно, а с другой — восхищались его долголетием,