Отель «Нью-Гэмпшир»

сливками в кафе «Европа» на Кернтнерштрассе или в кафе «Моцарт» на Альбертинаплац, оба — сразу за Оперой.

— Если вы не знаете, — сказал однажды Фрэнк и потом повторял это снова и снова, — «Третьего человека» 25 снимали в кафе «Моцарт».

Для Швангер это был пустой звук; от стука пишущих машинок и жара дебатов ее могли отвлечь лишь взбитые сливки, манил ее только покой кофейни.

— Единственное приличное изобретение нашего общества; жаль, что и с кофейнями придется покончить, — говорила Швангер Фрэнку, Фрэнни, Лилли и мне. — Пейте, милые, пейте.

Когда ты хочешь взбитых сливок, ты спрашиваешь Schlagobers, и если для радикалов Швангер означало «беременная», то для нас, детей, она означала попросту «шлагоберс». Она была нашей мамашей-радикалкой со слабостью к взбитым сливкам; мы по-настоящему ее полюбили.

Юная фройляйн Фельгебурт, специализировавшаяся в университете по американской литературе, обожала Швангер. Мы считали, что она гордится своей подпольной кличкой «Выкидыш», нам так казалось, возможно, потому, что мы считали, будто Fehlgeburt по-немецки означает также и «аборт». Я уверен, что это не так, но, по крайней мере, в словаре Фрэнка аборт и выкидыш обозначались одним словом — Fehlgeburt, что прекрасно символизировало нашу отделенность от радикалов, нашу безнадежную неспособность когда-либо их понять. В основе любого неправильного понимания лежит языковая ошибка. Мы никогда не понимали на самом деле, что же из себя представляют эти две женщины — несгибаемая и похожая на мать Швангер, отдающая силы (и деньги) делу, которое нас, детей, поражало своей бессмысленностью, но умеющая успокоить нас добрым и логичнейшим голосом, а также «шлагоберсами»; и похожая на бродяжку, заикающаяся, стеснительная студентка-филолог мисс Выкидыш, которая читала Лилли вслух (не для того, чтобы утешить лишившегося матери ребенка, а чтобы улучшить свой английский). Она читала так хорошо, что почти всегда мы с Фрэнни и Фрэнком тоже прислушивались к ее чтению. Фельгебурт любила читать нам в комнате Фрэнка, так что казалось, что портновский манекен тоже ее слушает.

Именно от фройляйн Фельгебурт в «Гастхаузе Фрейд» — когда наш отец был во Франции, когда из холодного моря (в месте, отмеченном бакеном-Грустецом) вытаскивали нашу мать и Эгга — мы впервые услышали полностью «Великого Гэтсби»; именно его финал, прочитанный мисс Выкидыш с напевным австрийским акцентом, по-настоящему подействовал на Лилли.

— Гэтсби верил в зеленый огонек, в свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда, — взволнованно читала Фельгебурт, — завтра мы побежим еще быстрее, еще дальше станем протягивать руки!.. — читала мисс Выкидыш. — И в одно прекрасное утро… — Фельгебурт сделала паузу; в ее напоминающих блюдца глазах, казалось, вспыхивал зеленый огонек, который видит Гэтсби, а может быть, и неимоверное будущее тоже.

— Что? — спросила Лилли, затаив дыхание, и в смешной комнате Фрэнка прозвучал слабый отзвук Эгга.

— Так мы и пытаемся плыть вперед, — закончила Фельгебурт, — борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое. 26

— А дальше? — спросил Фрэнк. — Это все? Он зажмурился, его глаза плотно закрыты.

— Конечно, это все, Фрэнк, — сказала Фрэнни, — неужели ты не можешь понять, что это конец?

Фельгебурт выглядела обескровленной, ее детское лицо по-взрослому печально нахмурилось, прядь вялых светлых волос нервно завернулась вокруг ее аккуратного розового ушка. И тут Лилли разрыдалась, и мы никак не могли ее остановить. Дело было в середине дня, никто из проституток еще не явился, но когда Лилли начала плакать, Сюзи решила, что Визгунья Анни изображает фальшивый оргазм в неположенной комнате. Сюзи ворвалась к нам, опрокинув манекен, и фройляйн Фельгебурт испуганно вскрикнула. Но даже это вторжение не могло остановить Лилли. Рыдания будто застряли у нее в горле, ее горе было таково, что, кажется, сейчас ее задушит, и мы не могли поверить, что такое маленькое тельце способно родить такую дрожь, организовать столько звуков. Конечно, мы все думали, что ее так тронула не сама книга, а кусочек насчет течения, которое «сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое»; это наше прошлое так тронуло ее, считали мы, это мать, это Эгг и то, что мы никогда не сможем их забыть. Но когда мы худо-бедно ее успокоили, Лилли заявила, что плачет об отце.

— Папа — Гэтсби, — рыдала она. — Это он! Я точно знаю!

Мы все разом накинулись на нее.

— Лилли, — сказал Фрэнк, — не поддавайся этой штуке насчет «неимоверного будущего счастья». Это совсем не то, что имел в виду Айова Боб, когда говорил, что отец живет в будущем.

— Это совсем другое будущее, — сказал я.

— Лилли, — сказала Фрэнни. — Что такое «зеленый огонек», Лилли? Я хочу сказать, для отца. Где его зеленый огонек, Лилли?

— Видишь ли, — сказал Фрэнк так, будто ему все наскучило, — Гэтсби покорен идеей быть влюбленным в Дейзи; это даже уже не Дейзи — та, в кого он влюблен, он уже влюблен не в нее. А у отца нет Дейзи, — сказал Фрэнк и слегка поперхнулся, потому что, возможно, только тут понял, что у отца и жены тоже больше нет.

Но Лилли сказала:

— Это человек в белом смокинге, это отец, он — Гэтсби. «Пусть оно ускользнуло сегодня, не беда», — процитировала Лилли. — Разве вы не видите? — взвизгнула она. — Оно будет всегда, и оно будет ускользать каждый раз. Оно никогда не дастся нам в руки, — сказала Лилли. — И отец никогда не остановится, — сказала она. — Он так и будет идти за ним, а оно всегда будет ускользать от него. Черт бы все это побрал! — крикнула она и топнула своей маленькой ножкой. — Черт побери! Черт побери! — взвыла Лилли и продолжала неудержимо завывать наподобие Визгуньи Анни — которая могла подделать только оргазм, а Лилли, как мы внезапно поняли, могла подделать саму смерть. Ее горе было настолько ощутимо, что даже Сюзи, подумал я, не сдержится, снимет свою медвежью голову и выкажет какое-то человеческое участие; но Сюзи пересекла комнату Фрэнка на чисто медвежий лад и косолапо вывалилась в коридор, предоставив нам разбираться со страданием Лилли самостоятельно.

Лиллин Weltschmerz, как называл это Фрэнк.

— У остальных у нас — страдание, — говорил Фрэнк. — У остальных у нас горе, мы, остальные, просто страдаем. Но Лилли, — говорил Фрэнк, — у Лилли настоящее Weltschmerz. Это нельзя перевести, как «мировая скорбь», — наставлял нас Фрэнк, — это слишком мягко для того, что мы видим у Лилли. Лиллин Weltschmerz — это скорее «мировая боль», — говорил Фрэнк. — В буквальном переводе Welt означает «мир», а боль — это то, что на самом деле означает Schmerz: боль, настоящая мука. В случае Лилли мы имеем дело с «мировой болью», — гордо заключал Фрэнк.

— Прямо грустец какой-то, да, Фрэнк? — спросила Фрэнни.

— Что-то вроде, — холодно согласился Фрэнк.

Фрэнк не дружил с Грустецом — больше не дружил. Собственно, смерть матери и Эгга с Грустецом на коленях и то, как всплыл Грустец из морской пучины, чтобы обозначить их могилу, убедили Фрэнка отказаться от поисков правильной позы для мертвецов; Фрэнк забросил таксидермию в любых ее формах. Он отверг все, что обещало воскресение из мертвых.

— Включая религию, — говорил Фрэнк.

Согласно Фрэнку, религия — это просто очередная разновидность таксидермии. В результате шутки, которую с ним сыграл Грустец, Фрэнк твердо отказался от любой разновидности веры. Он превратился в еще большего фаталиста, чем Айова Боб, он стал еще более неверующим, чем я или Фрэнни, почти воинствующим атеистом. Фрэнк верил только в судьбу, в произвольное счастье, в произвольный рок, в случайный фарс или случайную печаль. Он превратился в проповедника, выступающего против всего, что пытаются продать: от политики до морали. Фрэнк был в вечной оппозиции всему на свете. В его понимании это и означает «оппозиционные силы».

— Но чему на самом деле противостоят эти «оппозиционные силы»? — спросит его однажды