Отель «Нью-Гэмпшир»

которые революция тоже уничтожит, то я горюю об эротике, потому что она тоже будет утрачена. Когда- нибудь после революции, — вздохнул он, — эротика, может, и возродится, но она уже никогда не будет прежней. В новом мире она уже не будет иметь такого значения.

— В новом мире? — спросила Лилли, и Эрнст зажмурил глаза, как будто это был лейтмотив его любимого музыкального произведения, как будто в своих мыслях он уже мог видеть этот «новый мир», абсолютно другую планету с абсолютно иным населением.

Думаю, для революционера у него были слишком изящные руки; его длинные гибкие пальцы, возможно, оказывали ему неоценимую помощь при работе на пишущей машинке, его рояле, на котором Эрнст играл музыку своей оперы грандиозных перемен. Его дешевый цвета морской волны костюм слегка лоснился и был всегда чистым, но мятым, его белые рубашки были всегда хорошо выстираны, но не поглажены, галстуков он не носил; когда его волосы слишком отрастали, он подстригал их слишком коротко. Его лицо можно было назвать атлетическим — выскобленное, моложавое, решительное; мальчишеский тип красоты. Медведица Сюзи и Фельгебурт говорили нам, что в университете за ним ходит слава сердцееда. Когда он читал лекции по эротической литературе, заметила нам мисс Выкидыш, он становился взволнованным, почти игривым; а вовсе не таким вялым, ленивым, медлительным (чтобы не сказать сонным) шептуном, как в тех случаях, когда говорил о революции.

Он был довольно высоким, но не крепким, хотя и хрупким его нельзя было назвать тоже. Когда я увидел, как он сутулит плечи, как поднимает воротник своего пиджака, собираясь идти домой из «Гастхауза Фрейд» от своей несомненно печальной и отвратительной работы, я был поражен, насколько он в профиль напоминает Чиппера Доува.

Руки Доува, слишком изящные, тоже ничуть не походили на руки квотербека. И я припомнил, как Чиппер Доув, ссутулив свои наплечники, трусил к сгрудившимся для совещания игрокам, думая о следующем сигнале, следующем приказе, следующей команде, и руки его, как птички, трепетали на наколенниках. Конечно, я понял, кем был Эрнст у радикалов — распасовщиком, сигнальщиком, угрюмым теоретиком, ядром, к которому тяготели все прочие. И тогда же я понял, что именно Фрэнни увидела в Эрнсте. Не просто внешнее сходство с Чиппером Доувом, но эта надменная самоуверенность, эта печать зла, этот привкус разрушения, это холодное стремление к лидерству — вот что нашло лазейку в ее сердце, вот что тронуло ее внутри, вот что лишало ее сил.

— Мы все хотим обратно домой, — сказал я отцу. — Назад в Соединенные Штаты. Мы хотим в Америку. Нам здесь не нравится.

Лилли держала меня за руку. Мы опять все собрались в комнате Фрэнка, который нервно боксировал с портновским манекеном, а Фрэнни, лежа на кровати Фрэнка, смотрела в окно на кафе «Моватт». Было раннее утро, кто-то выметал сигаретные окурки из дверей кофейни и гнал их через тротуар в сточную канаву. Радикалы не входили в число ночных посетителей кафе «Моватт»; по ночам это место использовали проститутки, чтобы отдохнуть от уличного патрулирования, поиграть в бильярд, выпить пива или стакан вина или подцепить кого-нибудь, а отец разрешал Фрэнку, Фрэнни и мне сходить туда поиграть в «дартз».

— Мы скучаем по дому, — сказала Лилли, стараясь не заплакать.

Разговор этот происходил летом, мать с Эггом покинули нас еще слишком недавно, чтобы говорить о том, что мы по кому-то или чему-то скучаем.

— Здесь ничего не получится, пап, — сказал Фрэнк, — ситуация, похоже, тупиковая.

— Сейчас самое время уехать, — сказал я, — пока еще не начались занятия в школе, пока ни у кого из нас нет никаких обязательств.

— Но у меня уже есть обязательства, — тихо сказал отец, — перед Фрейдом.

«Неужели этот слепой старик дороже тебе, чем мы?» — вот что нам хотелось выкрикнуть, но отец тут же ушел от вопроса о его обязательствах перед Фрейдом.

— Что ты думаешь, Фрэнни? — повернулся он к ней, но Фрэнни по- прежнему смотрела в окно на улицу, где своим чередом шло раннее утро.

Вот прошаркал Старина Биллиг, радикал, а ему навстречу — Визгунья Анни, проститутка. Оба выглядели усталыми, но как настоящие венцы блюли ритуал: их сердечные приветствия отчетливо донеслись до нас через открытое окно комнаты Фрэнка.

— Послушай, — сказал Фрэнк отцу. — Мы, конечно, действительно в Первом округе, но Фрейд не удосужился сообщить, что наша улица во всем округе худшая.

— Что-то вроде тупика, — добавил я.

— И стоянки для машин тоже нет, — сказала Лилли.

Стоянки для автомашин здесь не было, потому что, похоже, Крюгерштрассе использовалась грузовиками для доставки к черному ходу товаров в роскошные заведения на Кернтнерштрассе.

К тому же на нашей улице находилось местное почтовое отделение — унылый, грязноватый дом, вряд ли способный привлечь в отель дополнительных клиентов.

— Да еще проститутки, — прошептала Лилли.

— Второй класс, — сказал Фрэнк, — никаких надежд на предварительное бронирование. Мы всего лишь в квартале от Кернтнерштрассе, но мы никогда не будем Кернтнерштрассе, — сказал Фрэнк.

— Даже с новым фойе, — сказал я отцу, — даже если это будет привлекательное фойе, его просто никто не увидит. К тому же все равно придется селить людей между развратом и революцией.

— Между грехом и опасностью, папа, — сказала Лилли.

— Конечно, в перспективе это не играет никакой роли, — сказал Фрэнк; я чуть его не ударил. — Я хочу сказать, что предприятие в любом случае безнадежное: не имеет никакого значения, когда мы уедем, ясно только, что мы уедем. Это безнадежный отель. Мы можем уехать, пока он тонет, а можем уехать после того, как он уже утонет.

— Но мы хотим уехать сейчас, Фрэнк, — сказал я.

— Да, мы все этого хотим, — сказала Лилли.

— Фрэнни?.. — спросил отец, но Фрэнни смотрела в окно.

На узкой улочке почтовый грузовик пытался объехать грузовой фургон. Фрэнни следила за тем, как приходит и уходит почта, ожидая писем от Младшего Джонса и, полагаю, от Чиппера Доува. Она часто писала им обоим, но только Младший писал ей в ответ.

— Я хочу сказать, — продолжал Фрэнк в духе своей философии безразличия, — мы можем уехать, когда все проститутки провалят медосмотр, или когда Черная Инга наконец повзрослеет, чтобы работать, или когда у Шраубеншлюсселя взорвется машина, или когда первый постоялец подаст на нас в суд, или…

— Но мы не можем уехать, — оборвал его отец, — пока не наладим дело. — (Даже Фрэнни посмотрела на него.) — Я имею в виду, — сказал отец, — пока отель не станет успешным, мы не можем позволить себе уехать. Нельзя же просто так взять и уехать, имея на руках разваливающееся дело, — сказал он, — нам ведь просто будет не с чем уехать.

— Это ты… о деньгах? — спросил я.

Отец кивнул.

— Ты уже успел вложить деньги сюда? — спросила его Фрэнни.

— Они начнут переделывать фойе еще до конца лета, — ответил отец.

— Тогда еще не поздно! — воскликнул Фрэнк. — Разве я не прав?

— Папа, забери свои деньги обратно! — сказала Лилли.

Отец добродушно улыбнулся и покачал головой. Мы с Фрэнни смотрели в окно, как мимо кафе «Моватт» проходит исполненный отвращения порнограф Эрнст. Пересекая улицу, он отбросил ногой со своего пути какой-то мусор; двигался он целеустремленно, как кот за мышью, но всегда выглядел разочарованным оттого, что приходит позже Старины Биллига. У него еще было в запасе по крайней мере три часа порнографии, прежде чем он прервется на обед, прежде чем он начнет свои лекции в университете (его «эстетический час», как он это называл), а затем ему предстоят усталые, злонамеренные часы под конец рабочего дня, которые, по его словам, он посвящает «идеологии», брошюрам Симпозиума по восточно-западным отношениям. Какой день ожидал его впереди! Я мог с уверенностью сказать, что Эрнст ненавидит его заранее. А Фрэнни не могла оторвать от Эрнста глаз.