особой важности в тактике. Война существует и без тактики. Она сама по себе. Война феноменальна. В ней есть свобода, в ней есть красота, у нее свой, совершенный язык.
— Язык убийства, — вставил Монах.
— Война — изменчивая стерва, — продолжал Февраль, не заметив вставки, — и она же — прекрасная, таинственная незнакомка. Когда пытаешься постигнуть ее, познать, она ускользает от тебя, как ускользает из рук гордая женщина. Тем сильнее она влечет к себе, зовет разгадать ее, уловить ее смысл. Увенчать ее венцом обладания, брачным венцом…
Изумленный, выразительный свист Папаши Февраль тоже не заметил. В этот момент им владела настоящая страсть.
— Но если война — это прекрасная незнакомка, королева бала, то та пошлость, которую сейчас называют миром, — плешивый евнух при ней. В нем пустота, бессмысленность, серость, невзрачность, ни одной яркой краски. Может быть… может быть, когда-то этот лысый евнух с гнусным голосом был бравым красавцем, острословом, философом. Все ушло. Его кастрировали. Он мертв. Выбирать между ними — королевой бала и евнухом — смешно, господа Выбора нет. Королева сама предъявляет на нас права.
В чем-то они были похожи — Фашист и Февраль, оба одержимые войной, оба временами будто помешанные. Они дружили, что-то их притягивало друг к другу. Но в тот момент я увидел между ними различие, бездонную пропасть. Фашист выбрал войну рассудком, волей. Февраля она вобрала в себя силой своего чародейства, пленила. Может, с того самого дня, с шести его лет. Не хотел бы я быть на его месте.
Позже, в тот же вечер, когда все разбрелись и разбились на компании, я подслушал разговор командира с Февралем. Они говорили о том же самом.
— … Если не видеть ничего, кроме войны, смысл один — погибнуть на ней, — убеждал Святополк. — Когда она убьет тебя, тогда ты почувствуешь на голове свой брачный венец.
Это страх, Леня. Ты болен, не способен мыслить категориями мира. Мир не исчерпывается евнухами. А война — это больше старуха с косой, чем красавица с томными глазами. Тебя манит старуха в облике девы. Это ведьма, Леня. Беги от нее. Игрой со смертью и презрением к жизни войну не выиграть.
Февраль молчал, опустив низко голову. И вдруг выпрямился, улыбнулся.
— А ты заметил — у мальчишки то же самое?
— У Кости? — удивился командир, и я тоже.
— Нет, у мальчонки-волчонка. Пашкиного беспризорника.
Командир задумался.
— Дитя войны, — тихо смеялся Февраль. — Он живет смертью и игрой со смертью. Для живых у него только презрение. Это страх. Ты сам сказал, помнишь?
— Да, — неохотно ответил командир. — Ты прав.
Я очень хотел, чтобы он сказал «нет». Ночью, после всего, я прямо, без околичностей, спросил Кира;
— Ты правда хочешь, чтоб тебя убили?
Он завозился в своем углу и ответил угрюмо:
— Только после тебя, придурок.
Наутро, проснувшись, я не обнаружил его в доме. Это было первое утро за все время похода, когда никто не требовал подниматься спозаранку. Даже в монастыре монахи будили меня в шесть часов и звали на утреню. Так что я с наслаждением провалялся еще около часа в обнимку с автоматом, с которым не расставался, не желая быть наказанным за разгильдяйство. К завтраку я, конечно, опоздал. Богослов с укором в глазах подвинул ко мне кастрюлю с холодной кашей и чуть теплый чай. Но не успел я доесть, как в кают-компанию ввалился Леха, крича, что Паша свихнулся. Мы с Богословом побежали за ним, смотреть на свихнувшегося Малыша Где-то на базе уже некоторое время раздавались выстрелы, но я не обращал на них внимания — думал, кто-то упражняется в стрельбе. Оказалось же — Паша расстреливает деревья на берегу озера. При этом он вращал глазами и улыбался, как скелет. Возле озера уже собралось несколько человек, они наперебой, лаской и уговорами, пытались утихомирить стрелка. Но Пашу вообще было трудно свернуть с его пути.
Общим согласием было решено, что Малыша сразила «белочка» — белая горячка. Его сосед по домику, Фашист, точно подтвердить не брался, но и не отрицал, что Паша мог ночью вести одинокий разговор с бутылкой-другой-третьей крепкого. Иными словами, совершил несанкционированный налет на склад базы. Сам Паша тоже подтвердить этого не мог, находясь в невменяемом состоянии. В перерыве между автоматными очередями он повернулся к нам и с глупой улыбкой виновато развел руками.
— Не могу попасть, скользкая она, тварь, — сообщил он и опять нажал на спусковой крючок.
— Кто скользкий, Пашка, какая тварь? — посыпались вопросы.
— Да русалка, — опять повернулся Паша. — А вы что, не видите ее? Да вон же она, зараза, на ветках сидит. — Новая очередь. — Ручкой машет, камбала зеленая. Еще смеется, хвостатая.
Позвали Горца.
— Русалка у него на ветвях сидит, — сообщили симптомы, — А может, и леший где-нибудь рядом бродит.
— Ясно, — сказал Руслан, теребя подбородок, и храбро подошел к Паше. — А ну дыхни.
Паша дыхнул так мощно, что у Руслана волосы встали дыбом.
— Не «белочка», — профессионально определил Горец, и тут его осенило: — Видел кто — собирал он грибы?
— А ведь точно, — радостно подхватил Фашист, — мог грибов нажраться. Тут как раз самое место для поганок. Мухоморчики опять же… — Матвей поскреб в голове. — Только как же это он, бедный?
— Ребята, — повернулся снова Паша, — ну сделайте что-нибудь. Чего она… сидит и лыбится. Я на нее уже всю обойму извел.
— Что сделать, Паша? Это же твой глюк, а не наш.
— Ну, хоть стукните меня по башке, — попросил Паша. — Только посильнее, чтоб духу ее больше не было.
Все посмотрели на Горца. Руслан встал в позу и заявил, что это не медицинский метод и он умывает руки. За дело взялся Монах. Он отыскал в камышах бревно и огрел им Пашу, зайдя со спины. Паша свалился не сразу, а когда упал, раздался его могучий храп. Монах отряхнул руки и вместе с Лехой понес Малыша в дом.
Я решил самолично разобраться с Киром и его вчерашним мухомором. Отыскал его у забора возле одного из домиков. С красной от натуги физиономией он махал мечом Монаха — еле удерживал его в руках.
— Вор и отравитель, — сказал я, насупившись.
Кир сделал выпад в мою сторону и засмеялся.
— Ну и как он там?
— Не помрет, не дождешься, — ответил я.
— Ну доложи ему, когда очухается, — язвительно предложил Кир, разрубая мечом воздух.
— Ты сам ему скажешь. Ты с ним спорил, а не я. Третью попытку ты продул, так что готовься платить. А если не скажешь, ваш спор станет недействительным. Я всем объявлю об этом. Тогда ты вылетишь из отряда Командир сдаст тебя в приют.
Этого я наверняка не знал, просто блефовал. И добавил:
— А я буду считать тебя подлым трусом.
— Да скажу, скажу, — окрысился он и сделал мечом удар с поворотом.
Клинок кончиком почти что уперся в грудь Монаха. Когда он подошел, я не видел. Кир тоже от неожиданности отступил и чуть не уронил меч. Монах, ничего не говоря, протянул руку и отобрал у него оружие.
— Научишь меня? — развязно спросил Кир.
— От тебя табачным дымом воняет, — сказал Монах.
— Ну и что?
— Ты имеешь представление об эстетике?
— Это когда красиво? — подумав, ответил Кир.
