стоял в бараке, когда покойницу увозили в морг, и не было конца пересудам о том, как в тот страшный вечер Михаил – Валеркин отец, появился на кухне весь в крови и прохрипел: 'Вяжите меня бабы. Я Настасью зарезал'. Его посадили в тюрьму, а Валерку отправили в интернат, откуда через неделю он сбежал и вернулся к бабке. Та вызвала участкового, под конвоем Валерку снова отвезли в интернат, но он снова сбежал, после чего интернатовское начальство сказало: 'Не надо нам вашего сокровища, сами воспитывайте', и с тех пор он живёт с бабкой-самогонщицей, которая его не кормит и часто лупит по пьяни. Бабы в бараке Валерку, конечно, жалеют и, чем могут, подкармливают: кто хлебушком, кто тарелкой щей, кто пряничком, но когда у кого-нибудь срезают ночью с форточки авоську с продуктами, достаётся всегда ему, хотя, что он у них в посёлке один такой отчаянный?
Антошка и рада была бы его пожалеть, да не так-то это легко. Она, например, терпеть не может, когда он подкарауливает её в коридоре и пугает из-за угла. Бежит человек в общественный туалет, ни о чём не подозревает, вдруг кто-то на него как выскочит, да гавкнет! Это ж заикой можно стать, а ему дураку смешно. Зимой во двор из-за него не выйди – забросает снежками, летом с утра до ночи на качелях торчит и мелюзгу к ним не подпускает. Словом, пропащий он человек.
Загребая кедами хрустящие кленовые листья, Антошка бредёт, не замечая красоты этого на удивление тёплого октябрьского дня. Деревья стоят уже почти прозрачные, звуки разносятся далеко и гулко, кажется, будто в посёлке стало просторнее, потому, что ветром с него сдёрнуло и швырнуло под ноги толстое лоскутное одеяло. Пахнет дымной горечью, прелью, мазутом, небо выцвело, чувствуется, что к вечеру посмурнеет и снова зарядит дождь, теперь уж до самой зимы. Казалось бы, иди и радуйся, что осень нежданно расщедрилась на такой вот золотой денёчек, но Антошке грустно. Она думает о том, почему некоторым людям с самого рождения так не везёт: 'Это ж несправедливо! Одни рождаются умными, красивыми, здоровыми, а другие... 'Добро всегда побеждает зло'. Это как сказать! У одних в жизни добро побеждает, а у кого-то, как у Валерки, зло, и не о чем тут спорить. Сама-то она в сочинении написала про победу над фашистами, а тот, дурак, не сообразил, и написал первое, что на ум пришло. Хотя, если вдуматься, он ведь не соврал, он правду про себя написал, значит правды тоже бывают разные?'
Чтобы сократить расстояние она решает не плестись домой по улице, а спрямить дорогу через пустынный, запущенный сквер 'имени Стахановцев' или как в городе шутят 'стакановцев'. Мать тысячу раз просила обходить его стороной. Он пользуется в посёлке дурной славой, и в детстве Антошка даже думала, что слова сквер и скверный означают одно и то же, но потом мать рассказала, что когда-то здесь было красиво: вход украшали скульптуры, бил фонтан, цвели клумбы, по вечерам на танцплощадке играл оркестр, зажигалась иллюминация, а зимой заливали каток и ставили деревянную горку. Старшеклассницей мать часто прибегала сюда с подружками на танцы, здесь же познакомилась с будущим Антошкиным отцом, но с тех пор всё изменилось. Клумбы забурьянили, фонтан заглох, на дне его годами копились гнилые листья и мусор, так что он почти сравнялся с землёй, на танцплощадке асфальт растрескался и зарос кустарником, от скульптур остались облупившиеся постаменты, из которых торчат металлические штыри арматуры с редко нанизанными на них кусками почерневшего гипса. Теперь здесь даже днём жутковато: мусорно и безлюдно, лишь трусят по бывшим аллеям тощие собачьи свадьбы. В посёлке шушукаются, что с приходом темноты с разных концов города сюда стекаются 'долбёжники' и проигрывают в карты жизнь случайных прохожих. Вечером Антошка сюда ни за что бы не сунулась, но и сейчас почти бежит, готовая, не смотря на усталость, в любой момент сорваться и изо всей мочи припустить к выходу. Она тревожно прислушивается к треску веток, шороху листьев, карканью ворон и собачьему лаю, но в то же время продолжает начатые у школы раздумья о везении и невезении. Взять хотя бы Верку Седых. Типичный пример невезения, хотя живёт она в отличие от Антошки не где-нибудь, а в самой Москве.
3
Познакомились они этим летом в пионерлагере. Первую и вторую смены Антошка, как водится, отбарабанила в своём родном лагере имени Комарова по путёвке от материного завода, и там всё было, как всегда: комаров хватало, кормили кашей и гороховым супом, в полдник давали кисель и печенье, но строем ходить не заставляли, купаться можно было от завтрака до обеда, а в тихий час они с девчатами болтали, не опасаясь, что кто-то ворвётся в спальню с криками, что, мол, закрыть глаза и спать немедленно. Ребята были все свои, вожатые тоже. Антошка в этот лагерь с первого класса ездит и не жалуется, но в августе мать по блату отправила её в лагерь 'улучшенного содержания'. Это ей тётя Нина подсудобила. Она в Москве в министерстве работает, а детей своих у неё нет, вот она Антошке путёвочку бесплатную и цапнула. Мать, конечно, обрадовалась. Ещё бы! Тётя Нина уж так этот свой 'Юный будёновец' расхваливала: там тебе и бассейн, и ребята все культурные – не курят, матом не ругаются, и вожатые все с высшим образованием, а питание, как в правительственном санатории.
Вообще-то Антошка всегда мечтала попасть в 'Артек', или хоть одним глазком поглядеть на него. Говорят там море, горы, кругом розы цветут – красота! Но в 'Артек' посылают только отличников, да и то не всех, а с блатом. Когда мать, вся сияющая, заявилась домой с путёвкой в тётининин 'Юный будёновец', Антошка особой радости не выказала, и та обиделась, – стиснула губы, будто зажала ими щепотку мелких гвоздиков, а когда Антошка, не выдержав, спросила: 'Мам, ты что обиделась?', вдруг разоралась, будто один за другим эти гвоздики ей в голову вколачивала: 'Меня в детстве никто в лагеря не отправлял. Я с шести лет нянькой у твоего дядьки разлюбезного забесплатно работала. Нет бы сказать: 'Спасибо, мамочка', а то ишь харю воротить вздумала. 'Артек' ей подавай! Заруби себе на носу, лучшее – враг хорошего'. Антошке пришлось много раз сказать спасибо, чтобы мать отмякла, но только перед сном, когда они пили чай с халвой, к матери вернулось, наконец, обычное чувство юмора и, хитро подмигнув, она сказала: 'Лучше, дочь, синица в руке, чем лётчик испытатель в небе. Ты представь себе, что твой 'Артек' – генерал, тогда 'Юный будёновец' будет вроде как полковником, а полковники, небось, тоже на дороге не валяются'.
В 'Юном будёновце' всё оказалось именно так, как тётя Нина расписывала: кирпичные корпуса, клумбы, газоны, аллея героев, бассейн, даже музей. Антошке, правда, не очень понравилось, что речки нет, во время тихого часа не шелохнись – не прогреми, купаться дают по пять минут, а после полдника – политинформация, зато туалеты были в каждом корпусе, кино крутили почти каждый вечер и кормили так, что Антошке самой не верилось: в полдник бутерброд с колбасой или сыром, а вдобавок обязательно банан или апельсин. Бананов она отродясь не видела, и очень они ей понравились, а ребята в отряде многие отказывались, говорили: 'Меня с детства от них тошнит'.
В первый же день им выдали форму: шорты с рубашками, гольфы, пилотки и распределили по парам: мальчик с девочкой, чтобы они так на линейку ходили, в клуб, в бассейн и в столовую. Ребята в отряде давно уже все друг друга знали, поэтому быстренько разобрались по парочкам. Остались только Антошка и ещё одна девчонка – Верка Седых, некрасивая, худая, и почему-то ужасно жалкая. Встретишься взглядом и сердце сжимается, а почему сама не знаешь. Стали они везде парой ходить. Антошка Верке всякие анекдоты травит, та ей в рот заглядывает. Верка в этот лагерь уже не первый раз ездила, поэтому в курсе была, кто с кем в прошлом году дружил, кто кого на белый танец приглашал, кто с кем целовался, так что скоро Антошка знала про всех всё, а они про неё ничего.
Никогда прежде она в таком странном положении не оказывалась. Всю первую неделю её не покидало ощущение, что от отряда её отделяет невидимая стена. Подойдёшь к какой-нибудь девчонке – нос воротит, к группке подойдёшь – молча отходят, как от завшивевшей. Нельзя сказать чтобы такое положение очень уж ей нравилось, но до поры до времени она крепилась, думала: стерпится – слюбится.
Как-то раз, перед отбоем, когда Антошка одной из последних в умывалке зубы чистила, Катька Дымова, которая у них в отряде была председателем и одновременно самой красивой девчонкой, спросила:
– Ты чего это с Седых дружишь? Разве не знаешь, что мы ещё в прошлом году ей бойкот объявили?
Антошка обрадовалась, что Катька с ней заговорила, но, поскольку рот был набит пеной, лишь промычала:
– Похэму?
Катька презрительно сощурила зелёные, как виноградины, глаза и сказала:
– Потому что она воровка.
Антошка так и застыла со щёткой во рту.
– Не может быть!
– А ты дружи с ней побольше. Она и тебя обворует. Ты новенькая, мы против тебя лично ничего не имеем, но ты поставила себя против коллектива. Объяви Седых бойкот, и мы будем с тобой дружить.
