плакать, извиняться и уверять, что все равно, дескать, она счастливее всех, раз дочь у нее такая умница да раскрасавица, а кое-кто, как был 'пирожок ни с чем', так и остался.
Антошка помнит, как однажды, когда ей было лет шесть, тетя Нина позвала их к себе на Новый год. 'Муж, – сказала, – пригласил целую лабораторию, будут и неженатики, так что уж ты, Зинуль, не подведи, приди при полном параде'.
Ох, сколько тут было суеты, нервов и разговоров. Тетя Рита из десятой комнаты дала матери взаймы свою прозрачную газовую блузку с черными пуговками, Танька Жукова – туфли на шпильках. Всю предпраздничную ночь мать не спала на бигудях, а уж перед выходом так напомадилась да надушилась, что стала в точности, как артистка Скобцева – не убавить, не прибавить. Бабы аж прям ахнули!
Беда была только, что сам Новый год Антошка проспала сначала в автобусе, а потом на шубах за занавеской в тетьнининой ванне. Запомнила только, как сначала все глаза в окно проглядела, ожидая мать с работы, как потом вся извелась, пока та наряжалась, а уж когда, наконец, из дому выкатились, то на часах было чуть ли не одиннадцать, и веки у нее слипались, как будто были сделаны из тяжелого вязкого теста.
На улице мело. Вокруг радужных фонарей серебрилась резвая колючая мелюзга. На остановке продрогшая толпа сообщила, что по случаю Нового года автобусы в городе не ходят. Однако Антошка с матерью решили ждать до победного конца – не могли же они, в самом деле, не солоно хлебавши вернуться в барак после всех сборов да пересудов.
Замерзли, измаялись... но автобуса дождались-таки. Приехал 'левый' в костюме деда Мороза, дай ему Бог здоровья! Пока набились, да поехали, наступил Новый год. Все почему-то очень обрадовались, пооткрывали шампанское, водку, дружно пили из горла по кругу, не забывая и водителя. Потом пели частушки, плясали, но Антошка уже спала с недожеванной конфетой во рту, уткнувшись носом в морозные разводы на автобусном стекле. Так она и не узнала, ни того, как мать на руках донесла ее от остановки до тетьнининого дома, ни того, почему та никогда их больше на Новый год не приглашала...
Автобус уже целую минуту стоит на конечной, как вкопанный, а Антошка, уйдя в свои воспоминания, все сидит на заднем сидении, пока водитель не гавкает, наконец, в микрофон:
– Аутобус дальше не пойдеть, освободите помещение.
Она вскакивает, сонно озирается, и, соскочив с подножки в гостеприимную лужу, бежит через пустырь к стремительно приближающемуся дядькиному дому. На полпути она ощущает вдруг непривычную легкость в руках и спохватывается, что забыла в автобусе узелок. В голове сразу же возникает сцена будущего скандала, на глаза наворачиваются слезы, но, обернувшись, Антошка с радостью видит, что автобус все еще понуро стоит на прежнем месте.
Водитель уронил плешивую голову на руки, крест на крест лежащие на обтянутом искусственным мехом руле. Некоторое время он не реагирует на Антошкин стук в кабинную дверь, но потом нехотя поднимает землистое от усталости лицо и, увидев заплаканную, запыхавшуюся Антошку, открывает дверь и чуть насмешливо спрашивает:
– Ну, невеста, ай беда стряслась?
– Дяденька, – причитает Антошка, – узелок, узелок там, на заднем сидении. Забыла я.
– Эх мааа, – сокрушенно тянет водитель, – хто ж тебя таку забывчиву замуж-то возьметь?
Он нажимает на рычаг, и автобусные двери с шипением открываются.
– Ну, пойдем посмотрим, како-тако сокровище ты у меня забыла.
Узелок на месте. Вручая его просиявшей Антошке, водитель улыбается, и его пожилое лицо морщится наподобие старой картофелины.
– На, не теряй, а то вишь кака красавица, а руки дырявые.
Облегченно буркнув 'спасибо', Антошка, бежит обратно, а водитель, вздохнув о чем-то постороннем, тяжело идет к кабине, и, сделав круг, подъезжает к остановке, где уже давно нетерпеливо переминаются с ноги на ногу новые граждане-пассажиры.
ЧАЙНИКИ
В обеденный перерыв, оторвавшись от своих пробирок, лаборантки стянули с отёкших рук резиновые перчатки и едва расселись у тёплой батареи, разложив на подоконнике свёртки с бутербродами и термосовые крышечки с чаем, как вдруг с улицы в полузамёрзшее стекло забарабанила и не пойми что забалабонила Нинка Борисова, полчаса назад со слезами отпросившаяся у завлаба к зубному. Не успели они удивиться, как через минуту она уже ввалилась в лабораторию и засипела: 'Ну и чо расселись? Ору вам, ору. В стекляшке чайники по два на рыло дают! Очередь заняла. Айда бегом, а то щас туда весь Хим- дым сдует'. С бутербродами в зубах, набегу натягивая пальто и нахлобучивая шапки, они табуном протопали по коридору и не по расчищенной аллее, а, чтобы сократить путь, наискосок, по снежной целине, припустили к новому универмагу, прозванному в народе 'Стекляшкой'.
Вечером, вернувшись с работы на четыре часа позже обычного, мать резко распахнула дверь и, нетвёрдо ступая, вошла, торжественно потрясая двумя новенькими зелёными чайниками. Хмуро оглянувшись от учебника истории, Антошка спросила:
– Что отмечали?
– Не видишь? Чайники купила.
– Их что, теперь со спиртом продают?
– Зачем же? Спиртику мы с девчатами на работе тяпнули за удачу. Ты ж с Луны свалилась, не знаешь, что чайники теперь тоже дефицит! Наш-то сто лет в обед по горло ржавчиной зарос, а новый пойди – купи.
– А два зачем? – спросила Антошка, нашарив, наконец, тапочки под стулом и с недовольным видом направляясь к двери, чтобы принять у матери из рук покупки, – куда их, солить?
Та взъярилась, зрачками впилась в дочь, как двумя злющими бормашинами.
– Один, чтоб кой-каких умников по морде бить, за наглость, другой в подарок тёте Дусе.
И откуда у Антошки взялась эта привычка мать подзуживать? Знала ведь, что запросто может под горячую руку оплеуху схлопотать, а всё ж нарывалась. Мать объясняла это поведение юношеским желанием 'искать и найти на свою жопу приключений' и голосом бабы Веры предупреждала: 'Ох и нарвёсся ты, девка, на пердячую траву'. После бабвериной смерти мать вообще стала её частенько цитировать, и даже внешне напоминать, хотя та была вовсе не её мать, а отцовская.
За ужином, уплетая разогретые на керосинке магазинные котлеты с макаронами, она описывала все перипетии минувшего дня, или, как она говорила 'перепИтии':
– Влетает Нинка: глаза по ложке, на перманенте иней, от самой пар, как от кипящего чайника, про зубы и думать забыла: 'Айда, – кричит, – на добычу'.
Антошка ясно видела и Нинку, и охрипшую женскую очередь в мохеровых шапках, и склочниц- общественниц, затеявших составлять списки, чтоб под шумок себе без очереди побольше чайников урвать, но в то же время представляла себе, как приедет к тёте Дусе, а та обрадуется, примется уговаривать выпить чайку с ватрушками, и в тот момент, когда они усядутся на кухне чаёвничать, войдёт Артур, буркнет своё обычное 'здрасьтётьдусь', а та, подмигнув Антошке, спросит: 'Чо ж ты тока со мной-то здороваисся, я чай не одна, а Антонина у нас не прозрачная'. Он покраснеет, выдавит из себя 'привет', и, забыв, зачем пришёл, снова уйдёт к себе.
Артур – сын тётьдусиных соседей. Она называет их 'мои яврейчики' и, подвыпив, любит порассуждать о разнице между жидами и евреями. Эмма Иосифовна и Арон Семёнович Кукуевы – евреи. Оба работают на хлопчатобумажном комбинате: она врачом в профилактории, он бухгалтером. И хоть весь комбинат смеётся над их фамилией и переделывает её на самый неприличный лад, люди они честные, непьющие, в долг дают, а сами не просят, не то что бывший тётьдусин начальник Курицын Борис Семёнович. 'Тот, царство ему небесное, самый что ни на есть жид был, хоть всю жисть и прятал свою сучность под фамилией жены. А та была сучара известная, хоть и на всю катушку русская'.
Антошку эти рассуждения раздражают. Не уважай она тётю Дусю за исключительную доброту и не сочувствуй ей в бездетной вдовской доле, может не удержалась бы, да и сказанула что-нибудь вроде: люди,
