одеваться. Когда я попросил его не зажигать фонарик и разговаривать шепотом, чтобы не переполошить экспедицию, он начал чертыхаться. Наконец нашарил очки и пошел за мною к пролому в западной стене.
— Скорее, пан Плугарж, — подгонял я его. — Не то все сгорит и ничего не увидите.
Будка на причале догорала.
— В честь кого такой фейерверк? — спросил Зденек и зевнул.
— По случаю моего приезда. Вы способны наконец прийти в себя? — разозлился я.
— О, ночью вы еще учтивей, чем днем, пан Преображенский, — отвечал он.
Пришлось извиниться. Потом я сказал:
— Зденек, я только что своими глазами видел «летающую тарелку». Надеюсь, вы мне верите?
— Археологи — самый правдивый народ, — сказал он. — Только, умоляю вас, в другой раз будите меня до прилета летающих, как вы выразились, тарелок, а не после. Чтобы у меня была возможность спокойно натянуть штаны.
Я снова извинился, и он ушел досматривать сон. Что ж, его скептицизм объясним. Я сам, помню, поднял как-то на смех полярного летчика, который утверждал, будто над морем Лаптевых его самолет чуть ли не полчаса был сопровождаем ярко-желтым сплющенным шаром с несколькими отверстиями, причем сплющенный менял направление с легкостью солнечного зайчика. Да, скептицизм объясним… Но эти тлеющие огоньки на причале? Как поступить дальше?
Я давно убедился, что ощутимых результатов добиваешься только тогда, когда поступаешь непредвиденно для окружающих, а порою и для себя самого. Руководствуясь лишь интуицией — и ничем более.
И я решил спуститься к мертвой Сигоне.-
6. НЕНАЗНАЧЕННОЕ СВИДАНЬЕ
— Эона, как выглядел бы я, будучи разумным потомком динозавра?
— Ты был бы выше на две головы. Намного сильней. Кожа у тебя была бы сплошь зеленая. Искрящиеся красные глаза размером с куриное яйцо. Зрачки как у кошки продолговатые. Абсолютно голый огромный череп без ушей. Руки и ноги. — трехпалые.
— И ты, не ужаснулась бы моему виду? Будь я даже бегемотообразным? стрекозоподобным? тритоновидным?
— Или живым сгустком вихрей. Спиралью света, взывающей к собратьям из других миров. Разумной субстанцией, свободно проникающей сквозь волокна пространства и времени.
— Отвечай: не ужаснулась бы?
— Земная ли, галактическая, вселенская — красота едина. Она разлита, расплескана по мирозданью, как свет. Она — само мирозданье. Единство красоты, ее вечное гармоничное цветенье — незыблемый закон. Потому любая попытка посягнуть на красоту, расшатать ее устои должна быть наказуема.
От моста надо рвом спуск к морю оказался не таким уж и крутым, но длинным: мощеная дорога изгибалась плавными серпантинами. Зонты пиний отбрасывали на обочину резкие изломанные тени. Говор моря все нарастал — и вот оно раскрылось — мерцающее, живое, перекатывающее в своих ладонях прибрежную гальку. Над Поющей горой светился, как глаз циклопа, кровавый фонарь. Я двинулся на его свет. Взлобье холма Чивиты с зубчатой стеной занимало полнеба. Когда нависшая надо мною громада завернула к северу и обнажился простор небес, я увидел перед собою другую стену — из колючей проволоки, с бетонными сдвоенными столбами опор. Ближе к морю на таких же бетонных столбах был укреплен квадратный щит. Подойдя к щиту, я прочел светящиеся буквы:
ВНИМАНИЕ! ЗЕМЛЯ СИГОНЫ ЗАРАЖЕНА И ОПАСНА. ПРОНИКНОВЕНИЕ ЗА БАРЬЕР, А ТАКЖЕ ВЫСАДКА С МОРЯ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНЫ. ОСНОВАНИЕ — ЗАКОН 19/37.
Луна вспыхивала на колючих остриях проволочного барьера. Тысячелетия равнодушная Диана обращает свой загадочный взор и на резвящихся в море дельфинов, и на сжигаемые захватчиками древние города, и на языческие купальские игрища, и на заграждения концентрационных лагерей.
Стена оказалась двойная: стальные ряды разделяло около метра.
Невероятно, но мне почудилась там, за барьером, согбенная фигура. Человеческая. Казалось, неизвестный смельчак или безумец что-то потерял, ну, скажем, мелочь из кошелька, и теперь шарит взглядом в траве, наклоняется к каждому камешку, сверкнувшему под луною.
До рези в глазах вглядывался я сквозь проволочное сплетенье туда, где медленно приближающаяся фигура обретала черты женщины.
— Эй, кто там ходит? — неожиданно для самого себя закричал я, но уже в самый миг крика осознал и всю нелепость своего вопроса, и то, что я не кричу, а хриплю, почти шепчу.
Женщина между тем приблизилась еще шагов на десять, стали различимы короткие пышные волосы и тускло блестевшее свободное платье. В левой руке она держала корзиночку или квадратную сумку.
— Снежнолицая!
— Зови меня лучше Эоной.
— Но тебя нет. Тебя унес сель в отрогах Тянь-Шаня.
Молчание. Она улыбалась.
— Как ты оказалась в Сигоне? Что делаешь там?
— То же, что и ты, Олег. Собираю доказательства.
— Доказательства, но какие?
— Доказательства посягновения на красоту. С необратимыми последствиями. В предсказуемом будущем.
— Что значит — в предсказуемом?
— На клочке времени, когда здесь будут прыгать крысы размером с овцу, а трехголовые рыбы ползать по деревьям.
Ее корзиночка стала прозрачной, как аквариум, и оказалась до половины заполненной обезображенной живностью: — многоголовыми, скрюченными, порою лишенными конечностей тварями, ползающими, извивающимися, трепыхающимися уродцами.
Я закрыл глаза, будто один был повинен за содержимое вновь потемневшей корзинки- аквариума.
— Кому нужны эти доказательства?
— Тебе, Олег. И Галактическому Совету Охраны Красоты.
— Такое не сразу одолеешь, Снежнолицая…
— Зови меня лучше Эоной.
— Пусть так: Эона. Но для меня ты — живое воплощение Снежнолицей. Не знаю, как ты вновь воскресла. Но это о тебе написаны в древности стихи, послушай:
