казалось, над площадью полощутся волнуемые ветром или морем сказочные восточные ковры. Внизу размещалось знаменитое на весь мир собрание древнегреческой скульптуры; выше — картины, золотые и серебряные украшения, безделушки, монеты — все, что осталось на дне промывочного ковша сицилийской причудливо переплетенной истории, начиная с первой пунической войны, когда вон там, в заливе, качался на волнах Тирренского моря весь карфагенский флот… В прохладных залах посетителей было не густо. Иностранцы обычно толпились возле шедевра XV века кисти д’Антонио. На небольшом полотне из темной глубины взирала, чуть скосив карие глаза, молодая женщина в светло-фиолетовой шелковой накидке. Левой рукой накидку она слегка придерживала, а правую с растопыренными пальцами выставила чуть вперед, как бы призывая мир к тишине. Подобие улыбки затаилось в кончиках губ… Возле этого полотна мы и познакомились тогда с Антонеллой. Она училась на третьем курсе и подрабатывала в Галерее как экскурсовод. Да, многое переменилось с той блаженней поры, слишком многое. Кроме ее привычки безнадежно опаздывать…
Вчера вечером я не стал выпытывать у Учителя подробности его сна обо мне. И без того все стало на свои места. Те, кто властен выудить из человеческой памяти запечатленный там образ и одеть его плотью, не станут зря просить о неразглашении тайны Контакта. Эона сказала лучше: не одеть плотью, а наделить ею. Эона… Ее поведение позапрошлой ночью мне представлялось теперь несколько странным.
Эона… Утром я спросил мимоходом Учителя о возможном происхождении необычного имени. И лишний раз убедился, что многого, многого еще не знаю. Оказывается, в греческой мифологии Эон — неумолимое, неумаляющееся время, отпрыск Хроноса. Последователи Орфея почитали Эона как сына Ночи. Он представлялся глубоким стариком, непрестанно вращающим. колесо времени. В Римской империи Эона изображали мощным старцем с оскаленной львиной головой, вокруг тела его обвивалась, змея. По учению гностиков, зонами были высшие силы и духи, олицетворяющие мудрость. Вся земная история с вереницей несправедливостей и страданий составляет один эон. В дословном переводе: Эона — «дочь вечности», «вековечная»…
Из времен древней Эллады и зари христианства меня вернул настойчивый автомобильный гудок. Антонелла сидела за рулем в своей крохотной потрепанной машине и махала мне рукой.
— Чао, Земледер! Ты заслушался пения ангелов? Влезай поживее! Нельзя здесь стоять.
Она изменилась: волосы закалывала сзади пучком и слегка подкрашивала глаза. На ней были вельветовые серо-голубые джинсы и безрукавка поверх голубоватой блузки с вышитыми на воротнике цветами.
— Сегодня ты выглядишь превосходно, — сказал я и махнул в сторону Галереи. — В тон всей вашей летящей флоре.
— Благодарю за комплимент, — сказала Антонелла. — О тебе такого не скажешь. Лицо испуганное, глаза красные, как у дьявола. О, и вроде бы брюшко! При твоем росте я бы воздержалась от спагетти.
— Как дела у Марио? — сразу спросил я.
— Кажется, лучше. На следующей неделе обещают выписать.
— Предлагаю заехать на рыбный рынок. Захватим Марио печеных креветок. Помню, он их любил.
— На рыбный так на рыбный, — согласилась она и ловко протиснулась между фургоном и тремя мотоциклистами. — На рыбный рынок с Земледером, вдруг свалившимся с небес. Помнящим только гастрономические причуды бывших друзей, хотя пронеслось столько годков, и начисто забывшим о самих друзьях.
— Не обижайся, — сказал я и провел рукой по ее волосам. Она отстранилась. — Не обижайся. У меня есть оправдание. В виде изречения. Ты его оценишь. «Славяне плачут при расставанье и забывают друг друга, покуда не встретятся вновь». Подмечено полторы тысячи лет назад. Прокопий Кесарийский. Византийский историк.
— Я готова заплакать прямо сейчас, — сказала она. — Сицилианки плаксивы. Особенно замужние.
— Выходит, ты замужем?
— Любая уважающая себя сицилианка в моем возрасте давно замужем. Заруби в памяти: любая. А перед венчанием, примерно за полгода, уважающая себя сицилианка обязательно должна побродить ночки три-четыре по римским развалинам. В сопровождении неотразимого иностранца. Из тех, кто плачет при расставании. Она должна проводить его в небеса из аэропорта Леонардо да Винчи и тоже всплакнуть. Таков местный ритуал. Он складывался веками.
— Верно. Так прощались еще при Калигуле, — сказал я.
— Но для меня сей ритуал не означает ничего! Как чужое письмо, по ошибке попавшее в почтовый ящик! Верну не вскрывая.
И опять она отстранилась, словно я потянулся погладить ее каштановые волосы.
— Письмо письму рознь, Антонелла, — сказал я. — Хочу по ошибке получить конверт с разгадкой, например, причин эпидемии. Глазом не моргнув, вскрою.
Тут она уставилась на меня со страхом и любопытством, точно бы я на ее глазах начал преображаться в монстра.
— Ты, археолог, замахиваешься на эпидемию?! Толпа медиков ломает голову, включая самого профессора Боннано! Разве эпидемия мешает вам рыться в античных черепках? Что тебе до нее?
Я сказал:
— Тебе известно, что в Сигоне плодятся уродливые жучки и зверьки? Что вчера в Солунто умерло еще трое? Какое дело мне до них, допытываешься ты? Так вот. Я, Олег Преображенский, не хочу, чтобы петля затягивалась и дальше. Не хочу, чтобы искажалось лицо красоты, хоть это и звучит выспренне. Кто знает, во что выльется эпидемия? Вдруг не у одних мышей и кроликов начнут плодиться уроды? Родить сиамских близнецов хочешь?
От резкого тормоза я ударился лбом о стояк бокового стекла. Мотор заглох.
— За-мол-чи! — закричала она и отвернулась. Потом медленно тронулась с места. Пышноусый синьор из обгоняющего нас «форда» покрутил пальцем у виска, визжа, что мы самоубийцы и негодяи. Рядом с ним на сиденье лаял на нас спаниель. Когда они скрылись за поворотом, Антонелла сказала:
— Не обижайся, Земледер. На меня находит иногда такое… Хочешь, сведу тебя с профессором Боннано? Ты должен помнить его по университету: чернобородый, под глазами мешки. Потолкуй с ним насчет эпидемии.
— Пойми: я могу заниматься только раскопками в Чивите — и больше ничем. Только раскопки.
— Я понятливая. Чем можно помочь тебе?
— Не мне, а Сигоне, — огрызнулся я. — Для начала разыщи в Палермо одного фотографа. Он величает себя доном Иллуминато Кеведо. Любыми путями попытайся узнать, как попал в прессу его рассказец про пузыри над Сигоной.
Я вытащил из бокового кармана журнальную вырезку и прочитал ее вслух. Оказывается, Антонелла помнила это интервью. В «Ты и я» у нее были знакомые, и она обещала расшибиться в лепешку.
В палате стояло коек двадцать, над каждой — крохотное деревянное распятие. Марио лежал в углу, у раскрытого окна. Антонелла наклонилась, поцеловала брата в лоб. Он долго смотрел на нее, словно не узнавая. От его блуждающего взгляда мне стало не по себе. Но еще больше — от пурпурных прыщей, рассыпанных по лицу, шее, рукам…
— Посмотри, Марио, кто приехал, — сказала она. — И привез тебе креветок.
Худое лицо Марио оживилось. Он поднялся, откинул одеяло. Мы обнялись.
— Спаситель мой приехал, спаситель, — бормотал он.
— Давайте спустимся в сад, — предложила Антонелла. — Там такой ласковый ветерок. Где твой халат, Марио?
Пока мы спускались по крутой лестнице, он несколько раз порывался меня обнять, бормоча свое «спаситель».
— Ошибаешься, Марио, — мягко сказал я. — Спаситель ходил с учениками по воде. По глади Тивериадского озера. Я же, если угодно, спасатель. Чтобы нам расквитаться, предлагаю поступить так. После твоей выписки из этого богоугодного заведения давай снова махнем на катере через Мессинский
