Болтон добрался до него живым и невредимым. Но дышал сержант тяжело, а на его форменной куртке появились темные пятна пота.
И снова у них было два варианта: отходить дальше в пустыню либо закрепиться в этом импровизированном окопчике и затеять перестрелку, чтобы в конце концов выяснить, у кого тверже рука и вернее прицел — у них или у иракцев.
— Ползти сможешь? — повторил свой вопрос Болтон.
— Смогу.
Выстрелов не было. Говард одолел метров сто, когда его догнал Матти. Сержант заставил его подняться, затем, ухватив за ногу и за руку, взвалил на свои плечи. И потрусил по пустыне.
Они выбрались к своим только к вечеру, одолев с десяток километров. На Болтона было жутко смотреть. Черты лица его заострились, губы были прокушены, на них запеклась кровь.
Свалив Говарда на руки подбежавшим санитарам, сержант взял у одного из них фляжку с водой и припал к ней. Вода бежала по его подбородку, стекала на бронежилет…
Говард тоже напился. Он очень хотел пить, а ранее отказывался потому, что Болтону вода нужна была больше, чем ему.
Его отправили в госпиталь — помимо вывиха, у него еще оказались надорванными связки, а когда Говард смог снова вернуться в строй, «Буря в пустыне» уже победоносно завершилась.
Морпехи купались в лучах славы и просто купались — их сняли с передовой и переправили в исходную точку, на авианосец в Персидском заливе, где были и душевые и даже небольшой бассейн. Говарда встретили уважительными шутками, поскольку в их подразделении Баро был единственным пострадавшим во время боевых действий. Такое внимание сослуживцев Говарду было приятно.
Сержанту Болтону полагалась медаль за спасение раненого, поэтому он пребывал в прекрасном расположении духа и был непривычно разговорчив:
— А иракцев тех, танкистов, мы так и не нашли. Испарились, гады. И мин на том участке дороги больше не было, саперы все обыскали.
Говард слушал внимательно, хотя на самом деле все это его уже мало интересовало. Это было прошлое, там ему и место. Для себя он уже все решил.
По истечении контракта подал рапорт об увольнении.
Он никому не признался, что было истинной причиной его нежелания оставаться в армии. Сослался на банальность — стремление продолжить учебу в университете.
«Жизнь дороже страха», — сказал Матти Болтон.
Непонятно сказал сержант, сложно, но так, что Говард много об этом думал. И теперь мог бы добавить так же невнятно и убежденно: «Жизнь дороже всего. Но страх сильнее жизни».
Дело в том, что он испугался. Сильно испугался.
Много лет спустя, рассуждая, убить Джозефа Марлоу или придумать какой-нибудь иной способ мщения, он обманывал себя: Говард боялся и потому не мог убить, точнее, убить-то он мог, но лишь с тем непременным трусливым и подлым условием, что не будет за это призван к ответу. Такой гарантии не было, и он придумал операцию с компроматом.
Страх долгие годы неотступно сопровождал Говарда. Чуть-чуть отступил он после его решения уйти из банка.
Одиночные плавания на «Снежинке» тоже были вызовом страху. И тот снова отступил.
После разговора с Хьюэллом в Кардиффе, драки в плимутском пабе, потери яхты и рассказа Андрея о случившемся с ним в Петербурге, о его друге и его мщении за смерть друга, Говард прислушался к себе и понял, что страха больше нет. Страха за себя, за свою жизнь, страха возмездия. Пожалуй, теперь он мог убить. Если есть за что.
И все же лучше не проверять себя на прочность.
К вечеру гряда облаков уже громоздилась перед ними во всей своей мощи. Они зачарованно смотрели на нее и не могли отвести взгляд. Не разговаривали. Они вообще мало разговаривали в последние дни. Наверное, все было сказано в первые.
Нет, в первые дни им было не до досужей болтовни. Темы были вполне конкретные и касались главного — выживания. Они обустраивались на плоту, учились ловить рыбу и обуздывать аппетит. Это уже потом, когда океан заштилел до неподвижности, а полная лишений жизнь перестала удивлять и ужасать, они стали проводить долгие часы в беседах. Сначала это была просто болтовня ни о чем вперемешку с воспоминаниями, кто где бывал и что где едал. Говард, например, поделился своими впечатлениями от кухни Карибских островов, а также указал на существенную разницу между рождественской индейкой, приготовленной в штате Северная Каролина, и индейкой из Южной Каролины. Андрей не остался в долгу, «отомстив» собеседнику сибирскими пельменями и украинским борщом с пампушками. Говард чуть не захлебнулся слюной. Тогда она у него еще была…
Несколько дней они изводили друг дружку кулинарными шедеврами, которые им довелось вкусить, но затем, не сговариваясь, покончили с этим садомазохизмом. И также не сговариваясь, они стали заниматься неким подобием зарядки, обмениваясь знаниями в области боевых искусств и стараясь не растерять физическую форму.
Постепенно между ними устанавливались все более доверительные отношения, и как-то вечером Андрей рассказал Говарду о своем друге Сашке и его подарке — бронзовой «мельнице». В ответ Говард рассказал о своей сестре Кристине и данной ей клятве. На следующий день Андрей рассказал о гибели друга, а Говард — о смерти Снежинки. А потом каждый из них сделал последний шаг: русский узнал о компьютерной атаке на Джозефа Марлоу, а Говард — о взрыве катера в курортном местечке недалеко от Петербурга. Узнал — и не осудил Горбунова. Кто он такой, чтобы судить? Бог? Он не Господь, но каждому воздается по делам его.
Такая откровенность должна была окончательно сблизить их, связать накрепко, и вдруг все пошло наперекосяк. Когда Говард унимал свое раздражение, пытаясь мыслить здраво, он соглашался с очевидным: психика его не выдерживала непосильной нагрузки, она бунтовала, произвольно меняя черное и белое, смещала акценты, переворачивала все с ног на голову. Стоило Горбунову сделать хоть что-то не так, а он постоянно делал все не так, Говард готов был поклясться, что не встречал более неуживчивого, самодовольного типа, чем этот русский.
Горбунов, несомненно, питал к нему те же чувства.
Близость берега, надежда на спасение, которое стало не в принципе, а действительно возможным, чудесным образом изменили их, точнее, сделали прежними. Они смотрели на тучи, сливающиеся с ночной чернотой, и снова ощущали то родство душ, какое испытали, исповедавшись друг другу.
— Ущипни меня, — вдруг сказал Андрей. — Я хочу проснуться. Ил и у меня что-то с головой. Или с глазами. Ты ведь ничего не видишь.
— Что я должен увидеть?
— Огонь.
— Где?!!
И тут Говард увидел крошечную точку. Это была не звезда. Это не был лунный блик на волне. Это был огонь — подмигивающий, зовущий.
— Ты видишь? Или это мне снится?
— Вижу.
Огонек мигнул и погас.
— Это был маяк? — спросил Говард, напряженно всматриваясь в темноту — так, что у него заломило виски.
— Не знаю. — Горбунов нагнулся, а когда выпрямился, в руках у него была запечатанная банка с водой из неприкосновенного запаса. — Но мне кажется, это надо отметить. Что бы это ни было, это дело рук человеческих.
Андрей сорвал жестяной язычок, прикрывающий горловину, и протянул банку напарнику.
Вода была теплой, но без ставшего привычным привкуса соли. И она пьянила, как выдержанное вино.
— Закусить надо, — сказал Горбунов, когда в банке не осталось ни капли влаги.
Говард достал фасоль, и они съели ее всю подчистую.
