зеленой крышей, где сочная клубника на плохо прополотой, но оттого не менее обильно плодоносящей грядке, где зеленый луг и стрекот кузнечиков в траве, и первые грибы уже поспели в окрестных лесах. А какая стоит тишина в деревне ночью! А какой там за окнами воздух! А как деревья начинают шелестеть под утро! И птицы пробуют перед рассветом голоса! А какая вода в колодце…
Но… не нужен я на чужой даче, не нужен в чужом огороде — нет, действительно, без обид, просто не нужен, требуются там лишь ловкие женские руки, чтобы полоть грядки. Конечно, в деревенском доме, на участке, в сарае всегда найдется работа для мужских рук, но и это не про меня: настоящий хозяин дачи, Горталов, наезжает туда дважды в неделю, по будням, и успевает сделать по хозяйству столько, сколько мне бы и за неделю не осилить.
Не нужен я и в Академии, где царит затхлая тишина летних каникул.
Не нужен и в левой фирме, которой владеет мой старый приятель: приятель-работодатель устроил себе длительный отпуск, а приятелям-неграм, вроде меня, милостиво разрешил отдыхать до сентября.
Словом, не мог я найти никакого разумного повода, чтобы не работать, и, заканчивая сканирование, с надеждой поглядывал на телефон: может быть, хотя бы его длинный переливчатый звонок придет мне на помощь, оторвет от компьютера, отправит на поиски приключений?
Но и телефон сегодня мне не помощник. Нет, он не молчит, он названивает с обычной частотой, отрывая меня от работы, но только для того, чтобы спросить: дома ли моя Майя, мои (не мои) дети, моя… то есть тоже не моя — Майи — свекровь. И только Виталий, наш с Инной сын, дважды на протяжении полутора часов спрашивал непосредственно меня: в первый раз интересовался, не собираюсь ли я продавать доллары и, если собираюсь, чтобы не думал, поскольку есть достоверная информация, что доллар резко подскочит вверх; во второй раз сын позвонил мне, чтобы узнать, нет ли у меня знакомого собачьего парикмахера.
Мне понравился оборот речи: «знакомый собачий парикмахер». Я сразу вообразил себя, разгуливающим под руку с приятелем, который всем моим знакомым вежливо представляется: «Эммануил (или Эдуард, или Альберт непременно из этой серии) — собачий парикмахер». И встряхивает при этом кудрявой, как у пуделя, головой и пощелкивает в воздухе ножницами…
Хотя на самом деле наш — то есть Майин — знакомый собачий парикмахер никакой не Эдуард и не Альберт, потому что не парикмахер, а парикмахерша, и зовут ее — Анна Феоктистовна, и стрижет она по совместительству, а по основной должности — не парикмахер и не ветеринар, а нотариус, но сейчас она никого не может постричь, потому что в декрете, живот мешает, к тому же, вспомнил я и тут же сказал об этом в трубку, Анна Феоктистовна такая же приятельница Инны, как и Майи, о чем ему, Виталию, должно быть известно, и телефон ее записан в вашей неряшливой черной телефонной книжице под буквой «П» — но не от слова «парикмахер», а от слова «пудель», поскольку стрижет она только пуделей и как раз на почве пуделя моей бывшей тещи Инна с Анной Феоктистовной и познакомилась.
— На почве пуделя, — повторил слегка насмешливо Виталий. Только слегка: насмехаться надо мной по-настоящему он пока что себе не позволяет. — Это прикольно! — После чего в разговоре возникла долгая пауза, словно сын пытался вспомнить, какой породы та не существующая, как я подозреваю, собака его не существующих знакомых, и вспомнить никак не мог, и чесал в раздумье затылок, и вытирал платком потный лоб, и наливал в стакан холодную минеральную воду, и… и тут пришла мне в голову мысль, что пока мы с сыном говорим о собачьих парик-махерах и прочей собачьей ерунде, наша жизнь неумолимо вытекает из нас обоих… псу под хвост, вот именно — псу, воображаемому пуделю, под самый воображаемый хвост, чего не происходило бы с нами, если бы мы по-прежнему любили друг друга как отец и сын, а не старались поддерживать добрые отношения…
Мой сын — вундеркинд. И не просто вундеркинд, а компьютерный вундеркинд. Он не развлекается компьютерными играми и не шатается без толку по сайтам в Интернете. Он в Интернете работает. Там у них в Сети существует электронная биржа, и на этой бирже мой сын считается самым продвинутым и самым успешным молодым брокером. Или трейдером — все равно я не знаю, чем одно отличается от другого. Знаю только, что очень взрослые и очень обеспеченные люди уважают моего семнадцатилетнего сына и прислушиваются к его советам. Единственный минус (временный) — это его возраст. На биржу допускаются только совершеннолетние, так что официально место на бирже брокера (трейдера) куплено на мое имя. Мне почему-то это льстит…
— Ну ладно, пока, — вдруг как-то торопливо, почти невежливо сказал мой гениальный и обычно вежливый сын и, не дожидаясь ответа, положил трубку. И отчего-то показалось мне, что та же мысль о времени, утекающем псу под хвост, явилась вдруг и ему. И что именно она заставила его столь поспешно попрощаться со мной, словно каждая минута пустого разговора отнимала у него (так же, как и у меня) минуту драгоценной жизни.
Я нажал на кнопку и осторожно, словно боясь повредить, опустил трубку в гнездо док-станции. Она, как обычно, издала короткий мелодичный двойной свисток, и тут же кто-то позвонил снова.
— Да? — сказал я, уверенный, что это Виталий. Хочет поделиться своим открытием. Вот будет разочарован, когда узнает, что та же мысль посетила и мою голову…
Но это был не Виталий.
— Здравствуйте! Это Платонов Сергей Владимирович?
Такой приятный, такой женский голос…
— Да.
— Здравствуйте, Сергей Владимирович!
— Здравствуйте…
Что-то такое было в голосе… профессиональное, пожалуй, что вызывало представление о лишенной запахов, кондиционированной атмосфере офиса, о стройной молодой особе в белых облегающих брючках и белой блузке, с коротко стриженными темными волосами. Одной рукой она прижимает трубку к маленькому, с бриллиантовой слезинкой уху, другой делает знаки вошедшему посетителю: подождите минутку, сейчас я переключу разговор на телефон начальника и займусь вами. Сейчас переключит… Вот сейчас…
— Подождите минуту, Сергей Владимирович, сейчас с вами будут говорить.
— Жду.
Переключила.
И тут же другой голос раздался в трубке. Ага: не начальник начальница. Тоже приятный женский голос, но звучит иначе, и по имени-отчеству я назван в иной тональности — так что опять представился офис, кондиционер, мягкое освещение… только обладательница нового голоса сидела уже не в приемной за компьютером и мини-АТС, а в собственном кабинете, за обитой натуральной кожей дверью, в удобном кожаном кресле… и даже не сидела, пожалуй, а расхаживала в дорогих модельных туфельках на высоком каблуке по мягкому ковровому покрытию, прижимая к уху телефон-трубку.
И как только я зашагал босыми ногами по мягкому ковру, тут же мне она и представилась: довольно высокая, всего на полголовы ниже меня, стройная, в чем-то смутно струящемся, полупрозрачно- шифоновом, с разрезом вдоль длинного бедра и с короткими — короче, чем у секретарши, — и светлыми, а не темными волосами, с какой-то неожиданно приятной и подкупающей манерой улыбаться…
Вот именно: подкупающей.
Впрочем, забудем этот треп, будто я и впрямь мог разглядеть при помощи телефона, как выглядят обе женщины — начальница и секретарша. Да и какая разница? Даже если секретарша окажется приземистой тумбочкой в шифоне, с рыжими волосами и в очках, а начальница — миниатюрной жгучей брюнеткой с пробивающимися на верхней губе усиками, в белых брючках и блузке без рукавов, с татуировкой в виде черной бабочки на правом плече — разве от этого что-то изменится для меня? Ровным счетом ничего! А вот от того, каким образом она, начальница, улыбается мне, разговаривая по телефону, может измениться очень многое, и тут уж я никогда не соглашусь, что просто догадался, а не почувствовал, как именно она мне улыбается, — очень даже почувствовал и могу на что угодно поспорить, что именно так она и улыбается — приятно и подкупающе, а это означает, что она хочет произвести на меня приятное впечатление, и более того — хочет меня подкупить.
Я нужен ей для чего-то! То есть не я лично, не мужчина моего возраста и телосложения, но мои услуги — и за них она готова заплатить. От нее же мне ничего не нужно, так что если она передумает и положит трубку, она упустит какую-то возможность, я же не потеряю ничего, кроме этой наполовину
