полновесной чеканки.
— На тебе, дружок, на булочку с маком.
Нет, конечно, ничего вкуснее пожоньских булочек с маком. Верно и то, что на один такой талер множество их можно накупить. Уж не говоря о том, что таких денег я вообще никогда в руках не держал — вдобавок ещё своих собственных, которыми мог как угодно распорядиться. И всё-таки я и двух таких талеров не пожалел бы, лишь бы этого в присутствии Мелани не получать.
Я чувствовал: это сразу уронило меня в её глазах. И не знал, как теперь с этим талером поступить.
Уходя, я едва осмелился взглянуть на Мелани. Но и беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться: она даже не смотрит на меня.
— Слушай, — схватил меня за руку Лоранд в воротах, — сунь-ка этот талер, что дал Бальнокхази, лакею, который вам дверцу будет открывать.
Эта мысль и мне понравилась. Пускай знают, с кем имеют дело! И не надо будет глаза перед сестрицей опускать.
К сожалению, вручая лакею талер, я до того разволновался, что можно было подумать: не я, а он меня чем-то одарил.
Дядюшка за такой вызывающий жест на порог, чего доброго, больше не пустит!
Долго ещё в ушах у меня звучала та кадриль; чаровница продолжала чаровать — и очарованное воображение далеко-далеко уносило по дорогам жизни…
Она, Мелани, стала венцом моих честолюбивых мечтаний, наградой за успехи, призом, который предстояло заслужить.
Мелани целиком завладела моими помыслами, затмив, заслонив собой всё на свете. И ясно рисовался путь, который приблизит меня к ней.
Я должен завоевать такое же положение, как они.
Буду прилежно учиться, стану гордостью гимназии, первым учеником, которым преподаватели не нахвалятся — и предскажут мне на публичном выпускном акте блестящее будущее. Сдам экзамен на адвоката, пройду юридическую практику у вице-губернатора, стану ходатаем при королевском уполномоченном, завяжу знакомство со знатнейшими вельможами, расположение их завоюю угодливым, любезным обхождением, всё порученное буду исполнять в точности и с готовностью, ни в какое дурное общество не затешусь — наоборот, тотчас извещу, где, какие замышляются неблаговидные планы, могущие поколебать уважение к власти; во всём блеске проявлю свои способности, хвалебные оды губернатору, наместнику, верховному судье буду писать на юбилеи, на дни рождения, панегирики по случаю их вступления в должность, пока сам не сделаюсь сначала секретарём, заседателем, потом членом суда и, наконец, советником… Как дядюшка.
Ого-го!
И приставанья курносой Фроммовой девчонки показались мне после возвращения особенно несносными. Мелет и мелет какую-то чепуху. Всё ей надо знать: каким у советника обедом угощали — и правда ли, что у его дочки есть кукла с гитарой, на которой она сама наигрывает и вдобавок кланяемся и пританцовывает. Просто смех один! Будто таких серьёзных людей, как мы с Мелани, могут интересовать какие-то куклы. Я попросил Генриха передать ей это, и настроение у неё сразу упало, чему я был очень рад: отвязалась наконец.
Сказав, что иду заниматься, так как много задано, я поднялся наверх и засел за учебники. Но спустя два часа поймал себя на том, что ровно ничего не помню из прочитанного: советникова дочка не шла из головы.
Вечером мы опять сошлись все вместе в столовой. Фанни опять уселась со мною рядом. Хорошее настроение к ней вернулось, и она обращалась со мной совсем по-приятельски, как будто мы знакомы не знаю сколько лет. Я её стал прямо-таки опасаться. Оказаться заподозренным семейством Бальнокхази в коротких отношениях с пекаревой дочкой, которая мне чуть на шею не вешается! Это было бы ужасно.
Хорошо хоть, что её завтра увезут, и мы окажемся в противоположных концах страны, как на разных полюсах, несовместимых друг с другом: я тут, она там.
Перед сном бабушка ещё раз наведалась ко мне. Передала мне мои вещи, пересчитала бельё, наказав самому держать теперь всё в Должном порядке. Оставила денег на карманные расходы, пообещав и впредь ежемесячно присылать вместе с Лорандовыми.
— И ещё прошу тебя, — сказала она мне на ухо, — за братом следи!
Опять!..
Опять это увещание: мне, мальчику, следить за старшим братом, за взрослым юношей!
Но что в прошлый раз осталось мне непонятно, теперь вдруг как будто прояснилось. Тогда я подумал, что заслужил это особое доверие — как к равному — своей серьёзностью и благоразумием. Теперь же отнёс его на счёт своих чувств к Лоранду. Маменька с бабушкой ведь, конечно, давно знают, что я люблю Лоранда больше самого себя. А какой страж надёжнее любви?
Но чего они всё-таки боятся — и от чего я могу его защитить?
Разве он не устроен в таком месте, что лучше нельзя пожелать а я, наоборот, далеко от него?..
Бабушка взяла с меня слово вести дневник, записывая всё происходящее, и отсылать ей по истечении каждого месяца. И о Лоранде сообщать, потому что сам он не любит письма писать.
Я обещал.
Мы поцеловались на прощанье. Им с Фанни надо было встать завтра пораньше: тогда ещё в Пожонь ездили через Чаллокёз[51] на лошадях, и дорога занимала целый день.
Но я всё-таки тоже поднялся рано и, уже одетый, подождал их у коляски.
Генрих ещё спал, сказав, когда я его растолкал, что обождёт, пока растопят печь в пекарне и Мартон придёт пожелать доброго утра по-латыни.
Фроммы всем семейством спустились проводить отъезжающих.
У моей заменщицы вид был опечаленный. Такой, грустной, она всегда мне нравилась больше.
Глаза были у неё заплаканные, и она с трудом удерживалась от слёз.
Коротко сказав мне что-то, она проворно залезла в коляску вслед за бабушкой.
Кнут щёлкнул, лошади тронулись, и моя сестричка-заменщица отправилась в путь ко мне домой, а я остался здесь один, вместо неё.
И, впервые мысленно задержавшись на этом своём полном одиночестве среди чужих, даже языка моего не знающих людей, вдруг совершенно позабыл, что я — будущий великий человек, скрипач-виртуоз, гордость гимназии, надворный советник, первый любовник… Отворотясь, прислонился лбом к стенке и — заплакал бы, если б мог.
IV. Безбожник и святоша
Но оставим на время нашего неоперившегося философа с его дневником и пошире осветим фон, на котором разыгрывались выше описанные события.
Жил в Ланкадомбе один закоснелый богоотступник, Шаму Топанди, который состоял в близком родстве и с Бальнокхази, и с Аронфи, хотя оба семейства равно воздерживались от каких бы то ни было отношений с ним по причине его на редкость дурных повадок. Его слава злостного атеиста разнеслась далеко по всей округе, и усадьбу старика избегали как богом проклятое место.
Не подумайте, однако, будто Топанди увлекло новейшее вольномыслие и он, опережая век, философически, из приверженности к рационализму стремился ниспровергнуть общепринятые религиозные догматы. Атеистом он стал не почему-нибудь, а единственно для собственного удовольствия. Ради той нечестивой забавы, цель коей — бесить своим вероотступничеством всех с тобой соприкасающихся, от попов вплоть даже до властей.
Ведь злить — злить, доводя до бешенства — издавна было слабостью падкого на забавы рода человеческого. А что может быть забавней, нежели взбесить кого-нибудь, издеваясь над тем, перед чем он преклоняется?
Вот и сейчас застаём мы у него власть исполнительную, которая в составе помощника исправника, заседателя и двенадцати стражников с ружьями отряжена в Ланкадомб комитатским судом, чтобы раз и навсегда положить конец творимым Топанди бесчинствам. Ибо уже много лет ввергают они верующих в постоянное смущение и беспокойство, побуждая заваливать комитатские столы всякого рода жалобами.
Топанди выносит прибывшим трубки: курите, мол.
Помощник исправника Миклош Дарусеги — человек ещё молодой. Ему всего тридцать, а светлые волосы делают его ещё моложе. Помощника, а не самого исправника послали потому, что Дарусеги — новая метла, значит, чище метёт. У молодого энергии побольше, а она ох как надобна в сношениях с этим богоотступником.
— Не курить, сударь, явились мы сюда, — сухо возражает молодой человек, вскидывая голову для вящего авторитета. — По служебной обязанности прибыли.
— А, дались вам эти обязанности! Идём-ка, братец, выпьем лучше — и нечего меня «сударем» величать: пойдёшь да скажешь моему управителю попросту, чего там с меня требуется. Недоимка — валяй, открывай амбары, насыпай, сколько твоя команда унесёт, а после отобедаешь у меня. И компания найдётся: сбегутся, как песни услышат. Успеешь до утра составить свои протоколы!
И будучи крепче телосложением, Топанди, ухватив представителя власти за запястья, всё подталкивал да подталкивал его в комнаты. Ещё немного, и предводитель осаждающих попал бы в самый настоящий плен.
— Позвольте! Попрошу без фамильярностей. Мы по официальному делу. Я протестую! — отбивался он.
Но тщетны были все протесты против этого принудительного способа передвижения.
Тогда прибывшая делегация, legale testimonium,[52] выставила подмогу в лице другого посланца, плотного, приземистого заседателя Ференца Буцкаи, который до тех пор пассивно наблюдал, как припекаемый к ответственности, in causam vocatus, теснит его беспомощного принципала.
— Но-но, сударь, полегче, а то руки-ноги закуём, право слово!
Впрочем, несмотря на угрозу, круглое вислоусое лицо заседателя сохраняло улыбчивое спокойствие, как месяц, невозмутимо скользящий среди туч.
— Закуёте? Ха-ха-ха! Хотел бы я посмотреть! Ну что же, давайте, совсем неплохо для разнообразия, будет чем похвастать: тоже, мол, в кандалах ходил. Ну? Хотя бы одну руку и ногу! Нет, до чего занятно, тьфу ты, пропасть!
— Сударь! Извольте в нашем лице власть уважать, — высвободив руки, заявил исправник (или помощник, в нашем случае это всё равно). — Мы над вами поставлены, по уполномочию комитата явились отучить вас от скандальных выходок, кои по праву возмущают всех верующих, — положить им конец раз и навсегда!
— Так вы, значит, не по делам имения? — уставился Топанди на достойного уполномоченного.
— Отнюдь нет. Речь о деле гораздо более важном. Высокий комитат не намерен терпеть долее богопротивные ваши посягательства на веру и религию, посему и направил нас сюда.
— Чтобы проповеди мне читать? Нет уж, господин исправник, доставайте лучше свои кандалы, потому что со свободными руками я проповеди слушать не стану! Хватайте меня, вяжите — или кусаться буду, как бешеная собака.
При всей присущей юному возрасту храбрости исправник даже попятился. Заседатель же по-прежнему улыбался, заложив руки за спину.
— Будет вам, сударь, право слово, нечего тут; а то прямо в Рокуш[53] отправим, там в два счёта рубаху смирительную наденут.
— Чтоб вас чёрт! — ярился Топанди, то подступая к обоим, то отступая при виде невозмутимой улыбки заседателя. — Да чем я проштрафился? Что комитату нужно от меня?
