что находит в этом счастье. Подъемлет до себя, не чураясь её жалкого происхождения, ценя богатство душевное, вверяя её имя молитвам матери — и, невзирая даже на материнское проклятье, не отступит от своей любви.
Как сердцу вынести подобное возвеличение?
Она уже не думала ни о ране своей, ни о жизни, ни о смерти. Лишь невыразимое блаженство полнило её душу, всё её существо.
— Верую, — привставая с постели, произнесла она с одухотворённым лицом, и в этом слове слилось для неё всё: любовь небесная и земная; всё, во что только может верить человек.
Она уже не заботилась ни о чём: как посмотрят, что скажут. Просто взяла и с этим словом внезапно обняла Лоранда, притянув к себе с нечеловеческой силой, прижав к груди и осыпая поцелуями.
От этого движения рана открылась, и пока лицо любимого покрывали поцелуи, собственная её грудь заливалась кровью.
Словно в лад с поцелуями источало кровь это горячо пульсирующее сердце, которое билось ради него, полнилось любовью к нему и за него приняло смертельный удар… Бедная «дама в жёлтом»!
И с последним поцелуем вечность, в смысл которой она желала проникнуть, сама отверзлась перед ней.
XXXI. Везут невесту
— Бедняжка Ципра! Я-то думал, ты всех нас похоронишь, и вот мне приходится бросить горсть земли на твой гроб.
Топанди сам взялся за последние скорбные приготовления.
К Лоранду нечего было и думать подступиться: от горя он был словно не в себе.
Сказал только, что хотел бы набальзамировать тело своей невесты и отвезти домой, чтобы там похоронить.
Что же, исполним его пожелание.
То-то грустная неожиданность для его матери, которую Топанди за день до того известил, что и другой сын невесту везёт!
Побоявшись, что собственное письмо Лоранда будет слишком уж горделиво, Топанди, едва тот попросил у него руки Ципры, сам его предупредил. Мягко, рассудительно объяснил всё, чтобы не смутить таким сюрпризом.
И вот можно снова писать: невесту везём! Готовьте семейный склеп.
Но странно: никакой особой боли Топанди не испытывал, раздумывая обо всём этом.
«Нет, мудрая это всё-таки развязка — кончина!»
И даже слезинки на второе своё письмо не уронил. Запечатал и стал искать, кто бы отвёз.
Потом, однако, передумал.
Разыскал исправника.
— Что же, братец, когда меня под замок?
— Когда изволите.
— Так, может, прямо сейчас? Уж заодно?
— Как прикажете.
— Сколько мне присудили-то?
— Два года всего.
— Я большего ждал. Ну что ж, поеду — сам письмо в город захвачу.
— Господин Аронфи остаётся?
— Нет, он домой отвезёт покойную, к себе в имение. Я уже попросил лекаря предохранить её от тления, и гроб свинцовый у меня есть. Для себя делал, чтобы и в гробу против божественного предопределения поупорствовать, да теперь уж не нужно мне. Ципре взаймы отдаю. На свадебный поезд.
Час спустя пришёл он к Лоранду, который всё сидел возле покойной. Там же был исправник.
— Ну, братец, — сказал ему Топанди, — в тюрьму я уже не поеду.
— Ещё не поедете? — осведомился Дарусеги. — Ну что ж.
— Ни сейчас, ни после. Власть повыше мной распорядилась, другое назначение дала.
Оба воззрились на него с удивлением.
Топанди был гораздо бледнее обычного, хотя прежняя беспечно-насмешливая улыбка играла на его губах.
— Два покойника в доме, братец Лоранд!
— Два? Кто же второй? — спросил Дарусеги.
— Я. — И Топанди вынул из-за пазухи левую руку, которую держал во внутреннем кармане. — Час назад я написал письмо твоей матушке. Горящим сургучом капнул себе на палец, когда запечатывал, и вот — смотри, как рука почернела с тех пор.
Левая кисть у него вздулась и побагровела.
— Скорей за лекарем! — крикнул Дарусеги гайдуку.
— А, оставьте. Бесполезно, — возразил Топанди, устало опускаясь в кресло. — Два часа ещё — и конец. Больше не протяну. Через двадцать минут распухнет до плеча, а там и до сердца уже недалеко.
Явившийся спешно врач подтвердил его приговор.
«Медицина бессильна».
Испуганный Лоранд кинулся ухаживать за дядюшкой. Старик за шею обнял юношу, склонившегося к его креслу.
— Ну что, мудрец, видишь, ты был прав. И о беспёрых двуногих кто-то там думает. Знал бы я, что стоит постучаться и отворят, давно бы толкнулся в дверь: «Господи, пусти!» — Но раздеть и уложить себя Топанди не позволил. — Подвинь-ка меня к Ципре! У неё поучусь, как встречать смерть. Моя-то не такая завидная, как её. Она любимому человеку душу отдала. Но хоть весёлым попутчиком буду ей. — Боль вынудила его замолчать, но едва отпустила, он продолжал со смехом: — Ух, как это глупое мясо противится! Не поддаётся внушению. Не понимает, что все мы тут только гости. «Animula, vagula, blandula! Hospes, comesque corporis. Quae nunc adibis loca? Frigidula, palidula, nudula! Nec, ut soles, dabis jocos».[179] Да, выдворяют вот. Extra dominium[180] будешь очень скоро. И его благородие желудок, и его превосходительство сердце, и его сиятельство мозг тоже службы лишатся.
Лекарь уверял, что он, хотя и зубоскалит, насмехается, ужасные мучения должен испытывать. Другой бы на его месте вскрикивал и зубами скрипел от боли.
— Мы много с тобой спорили, Лоранд, — продолжал старик слабеющим голосом. — Помнишь, по поводу того немецкого учёного, который утверждал, будто обитатели иных миров гораздо совершенней земных людей?[181] Так вот, если тебя будут спрашивать, где я, говори, что повышение получил. Отправился на планету без мужиков, где бароны графам сапоги чистят. Не смейтесь, что болтаю глупости! Но смерть, она чудны?е, очень чудны?е вирши подсказывает.
Он пожал Лоранду руку, давая понять, что прощается.
Пожатие было совсем слабое, и вскоре взор его помрачился, лицо стало приобретать восковой оттенок.
Но вот ещё раз поднял он глаза на Лоранда.
Взгляды их встретились.
Умирающий попытался улыбнуться.
— Теперь уже скоро… — прерывающимся шёпотом вымолвил он, — скоро узнaю… чтo там, в туманности Гончих Псов… и в мире безглазых тварей… — И, последним судорожным движением ухватясь за подлокотник, выпрямился и поднял правую руку. — Господин судья! — обращаясь к исправнику, громко воскликнул он. — Вот моя апелляция!
И упал в кресло.
Несколько минут спустя лицо его разгладилось и сделалось мраморно-ровным, мёртвенно-бесстрастным.
Со скрещёнными на груди руками застыл Лоранд меж двух мёртвых тел.
На следующий день рано поутру отправился он с гробом в дорогу, повёз домой свою скончавшуюся невесту.
Второе письмо Топанди, решившее его собственную судьбу, не было отправлено и не могло уже предупредить о приезде.
Дома получили только первое.
Только добрую весть, которая всколыхнула весь дом, всех заставила ликовать.
Как-никак Лоранда всё-таки до сих пор любили больше! Он оставался любимцем и матери и бабки. А о Деже что говорить: он как прилепился сердцем к брату, так и оставался ему верен. И добрая Фанни с удовольствием думала, что не одна будет в доме счастливой молодой женой.
С какой радостью все поджидали Лоранда!
Можно ли было сомневаться в том, что любимая им будет любима всеми? Надо ли было перечислять её добродетели — достаточным ручательством было уже одно его слово: «Люблю».
И хорошо, что своё письмо о Ципре с просьбой благословить он не успел отослать, не оскорбил дражайшее материнское сердце заключительными словами: «И если проклянёшь ту, кого я люблю…»
Проклясть ту, кого он любит?!
Как далеки были все от чего-либо подобного! Полученная весть была праздником. Старый сельский дом прибрали, переустроили заново. Деже переехал в город, уступив старшему их родовое гнездо.
Даже старейшая представительница рода сняла свой пожизненный траур, чтобы не огорчать Лорандову невесту, не напоминать ни о чём печальном. Прошлое было похоронено.
Деже рассказал о красивой цыганочке столько хорошего… И в письмах Лоранда за десять отшельнических лет было столько упоминаний об этом не избалованном вниманием сокровище, чья привязанность — единственное светлое пятно в его жизни… Теперь эти спрятанные письма вновь достали, и дотошное их перечитыванье сделалось главным занятием обеих матерей. Часто лишь какое-нибудь беглое замечание уже давало пищу для далеко идущих умозаключений, для Ципры всегда благоприятных.
«Рука провидения!..»
В первой же встрече Лоранда с девушкой и спасении от разбойника усмотрели они вещее знамение, предвестие её будущего счастья.
