ночи — полночь — названо (в тот же роковой час загорится и 'Воронья слободка'). Но в роли последнего доказательства выступает театр. Театр 'Колумба'. Общеизвестно и неоспоримо, что театр Колумба в искрометном изображении Ильфа и Петрова замыслен как пародия на Театр Вс. Мейерхольда. В этом случае причудливое название театра разъясняется если не просто, то ясно: Мейерхольд — новатор, то есть открыватель новых путей или, короче, — такой же Колумб новых театральных материков, как Хлебников, по определению Маяковского, поэтических. Дифирамбы такого рода имеют свой иронический негатив в известной поговорке, приравнивающей открытие Америки изобретению велосипеда. В изображение театра Колумба несомненно вплетается и этот фольклорный мотив. Однако, ориентация на преходящую злобу дня недолговечна, как злоба дня. Мировые пространства тревожили Ильфа и Петрова ничуть не меньше, чем Булгакова. Поэтому за театром Колумба проглядывают очертания другого и тоже сгоревшего: шекспировского театра 'Глобус'. Мы могли бы сослаться на естественную связь Колумба и глобуса по линии географии, на звуковое подобие: КОЛУмБУС - ГЛОБУС, если бы сами авторы не избавили нас от этих головоломок, откровенно заявив в афише театра 'Колумб', что: 'Мебель — древесных мастерских
Явлением Фортинбраса заканчивается спектакль 'Гамлет' (текст В.Шекспира){3}
, видением Валтасара — Вавилонское царство, гибелью 'Колумба' — мир, ибо на фронтоне его двойника — 'Глобуса' — стояло: 'Мир — театр'. Судя по всему, верно и обратное.
Над вершинами Кавказа
Крымскому светопреставлению предшествуют кавказские знамения: Провал в Пятигорске и, подобная Валтасаровой, надпись на скале: 'Коля и Мика, июль 1914г.'.
Надпись эта выхвачена внимательным Остапом из множества других, украшавших стены Дарьяльского ущелья, конечно не случайно. Дата — вот, что привлекло его взор: 'июль 1914 года', в этом месяце этого года началась Мировая война.
Если взор Остапа остановила дата, наш взгляд завораживают еще и имена: 'Коля и Мика'. Что за парочка?.. Коля, ясное дело, — Николай, а Мика, вообще говоря, интимное производное от 'Михаила'. Тогда — Николай и Михаил, воистину, двое неразлучных: Николай (I) Романов и Михаил Лермонтов, царь и поэт, император и поручик расписались на Дарьяльской скале. Один — по праву завоевателя оружием, другой — словом (и оружием): 'В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле, старинная башня стояла, чернея на черной скале'. Демон, Ангел и Тамара из поэмы 'Демон' слились в балладе в один царственный образ Тамары, которая 'прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла'. Стало быть, сквозь таинственного Мику проступают Кавказ, Демон и М.Ю. Лермонтов, подтверждая данной наскальной надписью обязательность своего присутствия на всех поворотах Остаповых скитаний, и не давая ему ни на шаг отступить от ведущей-демонической — темы романа.
Примечательно, однако, что последнего русского императора в кругах, приближенных к его особе и частной переписке, называли 'Ника', о чем российская общественность и до, и после революции была хорошо осведомлена. Звуковая близость 'Ники' и 'Мики' переводит наскальную надпись из монумента победам империи в эпитафию ей же. Вот отчего Остап, больше склонный к констатации фактов, чем к рефлексии по их поводу, уверенно спрашивает: 'Где вы сейчас, Коля и Мика?'. Ответ известен заранее: ни Коли, ни Мики на этом свете уже нет. Сочетание всех этих трагических примет (Дарьяльское ущелье, имена и дата) раскрывает загадку третьего из имен Великого Комбинатора: 'Берта'. Конечно, Берта, втиснувшаяся между Сулейманом и Марией, выглядит смешно. Но ведь и какая-нибудь Марта или Луиза в таком положении не выглядит почтенней!.. Почему же все-таки Берта, а не Марта? А потому, что июль Четырнадцатого, то есть 1-я
Под кавказский пейзаж авторы подводят многометровый мифологический фундамент. Но новый ильфо-петровский миф заверчен уже не вокруг Остапа с его классическим (лермонтовским) демонизмом, а вокруг конкурента концессионеров, шагающего им навстречу отца Федора:
'При переходе через Крестовый перевал (2345 метров над уровнем моря) его укусил орел. Отец Федор замахнулся на дерзкую птицу клюкою и пошел дальше'.
В двух фразах о. Федор пересекает целых три мифологических пространства: христианское — Крестовый перевал, античное — Прометеев орел и третье — сугубо локальное, Ильфо-петровское: географическая координата — высота Крестового перевала — нужна только для того, чтобы дать в сумме цифр роковое число — 14. По трем указанным пространствам распределен и весь остальной романный миф отца Федора: взобравшись на скалу, он уже не может с нее сойти
иными словами — прикован к скале; там его посещает орел и похищает остаток любительской колбасы, каковой акт символизирует клевание печени. Для полноты образа Прометея нам не хватает только огня. Но огонь есть в мечтах о. Федора — это свечной заводик в Самаре, ради которого и пускается поп- расстрига в свое гибельное путешествие. Лермонтов представлен царицей Тамарой, которая мало того, что 'как демон коварна и зла', еще и предлагает о. Федору сыграть в '66', игру дьявольскую по происхождению (урезанное 666—число дьявола) и по результатам (сумма цифр — 12). Намек понятен, но авторы, справедливо не полагаясь на читательскую смекалку, подбрасывают прямую цитату из поэмы 'Демон':
'Утром (о. Федор) сатанински хохотал над пробегавшими автомобилями. Остаток дня он провел в созерцании гор и небесного светила — солнца'.
То есть:
Познанья жадный, он следил Кочующие караваны В пространстве брошенных светил.
Христианский миф дан скромно:
'На третий день отец Федор стал проповедывать птицам. Он почему-то склонял их к лютеранству', иными словами — Франциск Ассизский, хоть тот и был католиком.
И, наконец, авторский компонент прибывает через десять дней из Владикавказа в образе пожарной команды 'с надлежащим обозом и принадлежностями', которая снимает отца Федора со скалы и креста и увозит его туда, где с нетерпением ждет новых подробностей о Сатане автор романа о Христе — в психиатрическую лечебницу.
Из конца в конец романов в начале мира, в разгаре действия или под занавес тянутся, летят пожарные обозы. Где пожарный обоз, там всегда пожар, а где пожар — там бесы, и, стало быть, отец Федор один из них. Бесы, бесы... Сколько их, куда их гонят авторы? А в свиту Главного. Вот Ипполит Матвеевич Воробьянинов. Даже не знай мы о его кошачьих повадках, по одному только имени должно понять, что он — Бегемот: Киса. Рыжий широкоплечий Балаганов — Азазелло. Его дублер — кроткий Адам Казимирович, поскольку Козлевич — 'козел отпущения': Азазел. Все на того же Азазелло указывает и золотой зуб Паниковского. Правда, с Михаилом Самуэлевичем Паниковским дело обстоит сложнее: он гусекрад. Что такое гусь, мы уже знаем, а значит мы знаем все.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ МАСТЕР
Без названия
