— Люси, я, конечно, понимаю, что твоей вины в том нет, но ты заронила мне в голову мысли, — обиженно сказала она, — и теперь я просто не знаю, что и думать…
— Если так, мне надо поставить памятник при жизни, — пробормотала я.
— Это подло, — сказала она, и в ее глазах блеснули непрошеные слезы.
— Прости, — смутилась я. Бедная Шарлотта! Как ужасно быть умной ровно настолько, чтобы сознавать собственную глупость.
Но, слава богу, огорчаться надолго Шарлотта не умела.
— Расскажи еще раз, как ты послала Гаса, — возбужденно потребовала она.
Я рассказала — не в первый и, наверно, не в последний раз.
— А что ты чувствовала? — жадно спрашивала она. — Власть? Торжество? Ох, были бы у меня силы поступить так же с этим гадом Саймоном!
— Ты с ним давно говорила?
— Я спала с ним во вторник вечером.
— Да, но говорить-то говорила?
— В общем, нет.
И она рассмеялась.
— Люси, я так рада, что ты вернулась, — вздохнула она. — Я по тебе скучала.
— Я по тебе тоже.
— А теперь, когда ты вернулась, мы отлично можем поговорить о Фруйде…
— О ком? А, о Фрейде.
— Как-как? Скажи еще раз, как его?
— Фрейд. Почти как картошка фри.
— Фрейд, — повторила Шарлотта. — Да, о Фрейде я читала… Так вот, Фрейд говорит, что…
— Шарлотта, ты что делаешь?
— Тренируюсь перед субботней вечеринкой, — с неожиданной горечью ответила она. — Меня уже тошнит от мужиков, которые думают, что, если у меня большая грудь, значит, я дура. Я им всем покажу. Как выдам что-нибудь о Фруде, ой, то есть о Фрейде… Хотя они, наверно, даже не заметят, мужики никогда не слушают, что я говорю, они общаются только с моей грудью…
Но приуныла она ровно на секунду.
— А ты что наденешь на вечеринку? Ты уже сто лет толком никуда не ходила.
— И туда не пойду.
— Ты что, Люси, с ума сошла?! Тебе надо развеяться.
— Пока не хочу. Я еще в себя не пришла.
Шарлотта закатилась смехом и не могла остановиться.
— Дурочка ты, дурочка, — воскликнула она, давясь смехом, — послушать тебя, так можно подумать, будто ты в трауре!
— Так и есть, — отрезала я.
77
Гнев, вспыхнувший во мне при встрече с Гасом, помог покинуть родительский дом без мук совести и раскаяния. Я вернулась к Карен и Шарлотте и стала ждать, когда жизнь наладится.
Даже не знаю, как я могла тогда думать, что так легко отделаюсь.
Не прошло и суток, как Чувство Вины сбило меня с ног. Муки совести терзали меня каждый день. И, как будто этого мало, я корчилась под сокрушительными ударами Тоски, Гнева и Стыда.
Меня не оставляло ощущение, будто мой отец умер. В каком-то смысле так и было: человека, которого я считала отцом, для меня больше не существовало. Да, в общем, и никогда не существовало — разве что в моем воображении. Но оплакивать его я не могла, потому что он еще жив. Хуже того: он жив, а я сознательно бросила его. Чем лишила себя права скорбеть.
Дэниэл вел себя потрясающе. Он сказал, чтобы я ни о чем не беспокоилась, обещал что-нибудь придумать, но я не могла ему этого разрешить. То была моя семья, мои проблемы, и решать их предстояло мне одной. Прежде всего я заставила Криса и Питера выдернуть наконец головы из песка, и, надо отдать этим лентяям должное, они сказали, что помогут приглядывать за папой.
Дэниэл предлагал еще обратиться в социальную службу. Раньше я не могла бы представить себе большего позора, но теперь чувство стыда не мучило меня, поскольку я уже не чувствовала боли.
Поэтому я принялась звонить в разные инстанции. По первому набранному мною номеру мне дали второй и велели звонить туда, а там сказали, что помочь мне должны те, кому я звонила сначала. Я опять позвонила туда и услышала, что правила изменились и на самом деле мне должны помочь те, кто отвечал по второму телефону.
Снова и снова я занимала служебный телефон только затем, чтобы еще раз услышать: «Это не в нашей компетенции».
Наконец, поскольку папа представлял несомненную опасность для себя самого и для других, они сделали для него исключение, прикрепили к нему социального работника и помощника по хозяйству.
Я чувствовала себя предательницей.
— Люси, у него все в порядке, — заверил меня Дэниэл. — О нем заботятся.
— Но не я, — убито возразила я, раздавленная тем, что не справилась.
— Заботиться о нем — не твоя работа, — мягко возразил он.
— Знаю, но он же мой отец, — сокрушенно вздохнула я.
Стоял январь. Все мы тосковали и маялись, по вечерам редко выбирались из дома, а я так вообще никуда не ходила. Разве только с Дэниэлом.
Я неотступно думала о папе, пытаясь оправдать себя за то, что сделала.
Мне пришлось выбирать между ним и собой, размышляла я. Я могла помочь только ему или только себе, но на двоих меня явно не хватало.
И я выбрала себя.
Борьба за жизнь — штука весьма неприглядная. А выживать за чужой счет тем более неприятно. Для любви, благородства, чести — для каких-либо чувств к ближнему, в данном случае к папе, — просто не остается места. Все только для себя одной.
Я всегда считала себя хорошим человеком — добрым, щедрым, неравнодушным. И теперь для меня было настоящим шоком понять, что стоило дойти до края — и все мои доброта и щедрость растаяли, как дым. И я такой же затравленный зверь, как все.
В таком качестве я не особенно себе нравилась, хотя это как раз не ново.
Я возобновила дружбу с Адрианом из видеопроката.
Я пыталась взять «Когда мужчина любит женщину», а вместо этого ушла домой с «Двойной жизнью Вероники» Кшиштофа Кеслевского. Мечтала посмотреть «Письма из ниоткуда», а выбрала почему-то итальянский фильм, недублированный, да еще и без субтитров. Умоляла Адриана выдать мне «По дороге из Лас-Вегаса», а он всучил мне опус под названием «Eine Sonderbare Liebe», с которым я даже не удосужилась ознакомиться.
Мне действительно не нужно было никуда ходить, потому что на работе я каждый день имела возможность наблюдать самую настоящую мыльную оперу, причем в прямом эфире. Меридия и Джед очень сблизились. Да, очень. Они всегда уходили вместе — хотя это как раз неудивительно: каждый служащий в нашей компании вскакивал с места, как подброшенный пружиной, едва стрелка часов подходила к пяти. Более существенно то, что и приходили на работу они тоже одновременно. Да и на службе были друг к другу весьма нежны. Они хихикали, переглядывались, потом вдруг смущались и краснели — кажется, Джед влип основательно. Еще у них была собственная игра, в которую не принимали больше никого: Меридия бросала через весь кабинет шоколадные драже или виноградины, а Джед пытался ловить их ртом, хлопал руками, как тюлень — ластами, и издавал трубные звуки.
