поразительным умением сделать трагедию, пусть маленькую, из всего, чего угодно, и умудрялась рыдать над описанием маленьких луковок, замерзающих в земле в февральскую стужу (единственным разрешенным мне чтением был журнал по садоводству).
Наконец послали за доктором Торнтоном, но прежде целый день в честь его визита лихорадочно наводили порядок в квартире. Доктор обнаружил у меня депрессию и — кто бы мог подумать — прописал антидепрессанты, которые я принимать не хотела.
— Какая от них польза? — рыдала я. — Разве антидепрессанты вернут тем людям из Йоркшира работу? Разве антидепрессанты найдут пару этой… этой… (я уже захлебывалась слезами)… этой ВАРЕЖКЕ?!
Тут я завыла в голос.
— Хватит уже нести околесицу об этой несчастной варежке, — прикрикнула на меня мама. — Она мне всю душу вынула россказнями об этой варежке. Да, доктор, она непременно начнет принимать таблетки.
Моя мама, как и многие, кому не довелось закончить школу, свято верит в спасительную силу образования. В ее глазах любой человек с университетским дипломом, тем более доктор, всеведущ и непогрешим, как папа римский, а прием наркотиков по рецепту — таинство столь же значительное, как и любое другое.
К тому же моя мама — ирландка, у нее мощный комплекс неполноценности, из-за чего она считает, что правильно все, что предлагают англичане (а доктор Торнтон англичанин).
— Предоставьте это мне, — мрачно заверила она доктора Торнтона. — Уж я прослежу, чтобы она их принимала.
И слово свое сдержала.
Вскоре я действительно почувствовала себя лучше. Не счастливее, нет, ничего подобного. Я по- прежнему знала, что все мы обречены и будущее пусто, серо и безрадостно, но допускала, что ничего плохого не случится, если я на полчасика встану с постели и посмотрю сериал.
Через четыре месяца доктор Торнтон сказал, что мне уже хватит принимать антидепрессанты, и вся семья затаила дыхание в ожидании, полечу ли я самостоятельно ввысь или кану обратно в соленую от слез преисподнюю одиноких варежек.
Но к тому времени я поступила в колледж на отделение делопроизводства и обрела пусть хрупкую, но веру в будущее.
В колледже передо мною открылись новые горизонты. Я узнала много странных и непостижимых вещей. Например, кто бы мог подумать, что расположение букв на клавиатуре пишущей машинки так отличается от их последовательности в алфавите; что, кроме букв, есть странные значки, обозначающие целые слоги, и что если начать письмо со слов: «Дорогой сэр», а закончить «искренне Ваш», мировая катастрофа неизбежна.
Я постигла искусство сидеть с блокнотом на коленях и покрывать страницу за страницей непонятными крючочками и точками. Я отчаянно стремилась стать идеальной секретаршей, зарабатывать себе на «Бакарди» и кока-колу, по вечерам бегать с подружками в кафе, а дальше я и не загадывала.
Мне ни разу не пришло в голову, что, возможно, я могла бы выбрать для себя совсем другую жизнь: долгое время я считала столь великой честью учиться на секретаршу, что даже не понимала, как мне это скучно. А если бы даже и поняла, как это скучно, то все равно не смогла бы бросить курсы, потому что моя мама — очень решительная женщина — твердо стояла на том, что учиться надо именно здесь. В тот день, когда я получила диплом, удостоверявший, что я шевелю пальцами достаточно быстро, чтобы печатать сорок семь слов в минуту, она плакала от счастья настоящими слезами.
В более справедливом мире это она, а не я училась бы машинописи и стенографии, но жизнь рассудила иначе.
Я единственная из всего класса поступила в колледж. Кроме меня и Гиты Прадеш, которая серьезно занималась спортом, все остальные либо забеременели, либо вышли замуж, либо устроились продавщицами в ближайший супермаркет, либо и то, и другое, и третье сразу.
В школе я училась неплохо; во всяком случае, слишком боялась учительниц-монашек и мамы, чтобы не делать совсем ничего.
Но при этом слишком боялась некоторых девочек из класса, чтобы выбиваться в круглые отличницы: у нас была банда крутых девиц, которые курили, красили глаза, имели очень развитую для своего возраста грудь и, по слухам, занимались с мальчиками сексом. Мне ужасно хотелось стать такой же, как они, но на это не приходилось и надеяться, потому что иногда я хорошо сдавала экзамены.
Однажды я получила на экзамене по биологии шестьдесят три балла из ста возможных и еле унесла ноги от одноклассниц, хотя до сих пор считаю, что их оценили несправедливо: экзамен был по теме «Размножение», а уж об этом-то они точно знали больше моего и получили бы высшие оценки, если бы только вообще пришли.
Но после каждого экзамена они приносили фальшивые записки от родителей, что пропустили день по болезни.
Родители эти были еще почище их, и если монашки, усомнившись в подлинности записок о болезни, назначали девицам наказание, матери, а иногда даже отцы, приходили в школу и устраивали скандал, грозя прижать монашек к ногтю, обвиняя их в том, что обзывают их кровиночек лгуньями, и вопя, что «заявят куда следует».
Однажды, когда Морин Кверк принесла третью за месяц записку, в которой опять говорилось, что она пропустила занятия из-за месячных, сестра Фидельма дала ей оплеуху и сказала: «Девочка, по-твоему, я полная идиотка?» Не прошло и часа, как в школу, подобная ангелу мести, примчалась миссис Кверк (самое смешное в этой истории, как потом рассказывала Морин, было то, что на самом деле она была беременна, хотя еще не знала об этом, когда от имени матери писала записки).
— Моих детей никто и пальцем тронуть не смеет! — вопила мамаша Кверк. — Никто! Кроме меня и мистера Кверка! А ты, рыба сушеная, лучше найди себе мужика, а мою Морин оставь в покое!
Затем царственно вышла за ворота, таща за собой Морин, и колотила ее всю дорогу до дома. Это я знаю точно, потому что, когда я в тот день пришла домой обедать, отец прямо напал на меня с расспросами:
— Тут полчаса назад по улице прошла дочка Кверков со своей мамашей, — начал он, — и мамаша ее так отделала, что, по-моему, она долго сидеть не сможет. Что у вас там стряслось?
Итак, я перестала принимать антидепрессанты и поступила в колледж. Депрессия моя уже не наваливалась на меня столь беспощадно, но полностью так и не прошла. И поскольку я страшно боялась нового приступа и не хотела принимать таблетки, то посвятила жизнь поиску способов держать ее под контролем без помощи лекарств.
Я хотела изгнать депрессию из своей жизни, но приходилось утешаться тем, что я могу контролировать ее, постоянно укрепляя свой слабый дух.
Так, наряду с плаванием и чтением, борьба с депрессией стала моим хобби. Я читала о депрессиях все, что попадалось под руку, и ничто так не поднимало мне настроение, как хороший, смачный рассказ о какой-нибудь знаменитости, тоже страдавшей от депрессии. Меня завораживали истории об известных людях, которые месяцами не вылезали из постели, не ели, не разговаривали, а только смотрели в потолок, мечтая набраться сил и покончить с собой, и слезы текли по их впалым щекам.
Как выяснилось, компания у меня была что надо!
Каждый раз, придя в книжный магазин, я притворялась, что бесцельно брожу вдоль полок, но, сама того не осознавая, оказывалась у полок с разного рода руководствами по практической психологии. Там я застревала надолго, часами рылась в книжках, призванных поднимать упавший дух, в надежде найти способ прекратить или хотя бы облегчить засевшую внутри меня тоску.
Но только читать книги было явно недостаточно; чтобы они помогли, надо было еще что-то делать: например, стоять перед зеркалом и по сто раз в день повторять себе, что я красивая (это называлось аффирмацией). Или каждое утро по полчаса представлять себе, что купаюсь во всеобщей любви и уважении (это называлось визуализацией). Или вести список всего, что со мной случилось в жизни хорошего.
Обычно я прочитывала книгу, день-два выполняла то, что там предлагалось, потом мне становилось
