разрыве отношений. Как мне казалось, ему больше свойственно нанести удар и бежать без оглядки.
Я слишком оцепенела, чтобы напоминать ему, как он ни на один вечер не оставлял меня одну, как не давал мне спокойно побрить ноги, потому что торчал под дверью ванной, вопя, что скучает, прося спеть ему песенку, интересуясь, скоро ли я выйду.
Но сейчас я не могла позволить себе роскошь сердиться на него. Это как-нибудь потом. Может быть.
Пока я, путаясь в простынях, пыталась выбраться из кровати, Гас отступил к двери и прощально поднял руку.
— Люси, я ухожу. Будь счастлива! Пусть у тебя все будет хорошо, а мне пожелай легкого пути.
Он был бодр и весел — все бодрее и веселее с каждым шагом, уводившим его от меня!
— Нет, Гас, подожди, пожалуйста. Давай поговорим. Прошу тебя, Гас!
— Не могу, мне пора идти.
— Куда, зачем ты так торопишься?
— Пора, и все.
— Хорошо, но, может, увидимся позже? Гас, я ничего не понимаю, пожалуйста, поговори со мной.
Он надулся, как будто я его оскорбила.
— Встретишь меня с работы? — спросила я, стараясь говорить спокойно, без истерических ноток в голосе.
Он по-прежнему не отвечал.
— Гас, прошу тебя, — повторила я.
— Ладно, — буркнул он, выскальзывая из комнаты.
Хлопнула входная дверь. Он ушел, а я так не проснулась до конца и все думала, не снится ли мне кошмар.
Еще не было восьми часов.
Я была слишком ошеломлена, чтобы встать перед дверью и попытаться помешать ему уйти, а когда это пришло мне в голову, вместо благодарности меня охватило бешенство оттого, что уже поздно.
До работы я добралась не помню как, и толку там от меня было мало. Я чувствовала себя так, будто нахожусь под водой: все вокруг стало нечетким, каким-то размытым и двигалось, как в замедленной киносъемке. Голоса доносились издалека, гулкие и слегка искаженные. Я их почти не слышала и не могла сосредоточиться на том, что они от меня хотели.
День мучительно медленно, крохотными шажками подвигался к пяти часам.
Время от времени на меня находило просветление, и я начинала мыслить здраво. Когда это случалось, меня захлестывала паника. Что, если он не зайдет за мной, цепенея от ужаса, спрашивала я себя. Что мне тогда делать?
Но он должен прийти, должен, должен! Мне нужно с ним поговорить, нужно выяснить, что случилось.
Хуже всего было то, что о случившемся я никому на работе рассказать не могла. Ведь Гас бросал не только меня: вместе со мной он бросал Джеда, Меридию и Меган, и я боялась расстроить их. А еше боялась, что винить во всем они будут меня.
День прошел как в угаре. В то время, когда я должна была звонить клиентам и угрожать им судом, если они немедленно нам не заплатят, я пребывала в ином измерении, где ничто не имело значения, кроме Гаса. Я честно пыталась работать, но работа значила для меня так ничтожно мало…
Почему он подумал, что мы слишком далеко зашли, пыталась понять я. То есть, конечно, глупо отрицать очевидное, и зашли мы далеко, но что в этом плохого?
Я особенно остро ощущаю бессмысленность своей работы, когда моя личная жизнь терпит очередное крушение. От одиночества и брошенности во мне просыпается уверенность в тщете всего сущего. Я лениво набирала номер за номером, вяло угрожала нерадивым должникам, что мы подадим на них в суд и взыщем все до последнего пенни, а сама думала: «Через сто лет все это ничего не будет значить».
Стрелки часов наконец подошли к пяти, а Гас не появился.
Я проболталась на работе до половины седьмого, так как совершенно не понимала, что мне теперь делать с собой, своим временем, своей жизнью.
Единственное, на что я годилась, — ждать Гаса.
А он не пришел.
Разумеется, не пришел.
Пока я раздумывала, как быть дальше, нечто, зловеще брезжившее в глубине моего сознания, оформилось в самый настоящий страх.
Я не знала, где живет Гас.
Если он ко мне не придет, я не могу пойти к нему. У меня нет ни его телефона, ни адреса.
Он никогда не приводил меня к себе; все, чем мы занимались вместе — спали, любили друг друга, смотрели телевизор, — происходило у меня дома. Я понимала, что это неправильно, но, как ни пыталась напроситься к нему в гости, он всякий раз выдумывал самые невероятные причины для отказа, настолько странные и причудливые, что теперь я содрогалась оттого, как легко им верила.
Нельзя было быть такой уступчивой, в отчаянии подумала я. Надо было настоять на своем. Будь я требовательнее, сейчас не кусала бы локти. По крайней мере, знала бы, где его искать.
Я не могла поверить, что была такой размазней; ну как я могла ни разу не усомниться в его словах?! За все это время в мою голову не закралось никаких подозрений!
Да нет, насколько я помню, подозрения-то закрадывались, но они угрожали нарушить внешнюю безмятежность моего счастья, и я запрещала себе давать им волю.
Я прощала Гасу очень многое, утешая себя туманным, на все случаи жизни годным объяснением: он не такой, как все. И теперь, когда он исчез, не могла поверить, что была столь наивна.
Случись мне прочесть о себе самой в газете — о девушке, которая встречалась с молодым человеком пять месяцев (почти пять, если считать те три недели в мае, что он пропадал неизвестно где) и даже не знает, где он живет, — я бы сочла ее безнадежной идиоткой, которая заслуживает всего того, что имеет.
Или не имеет.
Но в действительности все обстояло иначе. Я боялась проявлять настойчивость, потому что не хотела отпугнуть его.
И потом, мне вообще казалось, что это лишнее, потому что он вел себя так, будто я ему небезразлична.
Но мука невозможности связаться с ним делалась все невыносимее, и особенно оттого, что, кроме себя, винить было некого.
В следующие несколько нескончаемых жутких дней Гас так и не появился, и я больше не питала никаких надежд на то, что он даст о себе знать.
За эти дни я поняла нечто ужасное: я знала, что он бросит меня. Все то время, что мы были вместе, я этого ждала.
Мое безмятежное лето было всего лишь самообладанием, хотя только теперь, оглядываясь назад, я осознала, что всегда чувствовала под внешним блаженным спокойствием напряжение и страх.
После того трехнедельного исчезновения Гаса я уже не ощущала себя в безопасности. Притворяться — да, притворялась, потому что так мне больше нравилось, но расстановка сил была уже другой: теперь перевес целиком оказался в пользу Гаса. Он относился ко мне без должного уважения, а я своим поведением говорила ему, что именно так со мной и можно обращаться. Я сама дала ему право обращаться со мною плохо.
Он никогда не напоминал в открытую, сколь невыгодно мое положение, но это всегда подразумевалось: однажды он бросил меня и опять мог так поступить в любое время. Он использовал свое право на исчезновение как мощное оружие.
Между мною и Гасом ни на минуту не прекращалась тайная борьба. Он испытывал меня на прочность, я стоически терпела. На какое время можно бросить меня одну на вечеринке, прежде чем я
