требованиями как-то помочь императорской семье. Престон ежедневно пытался проникнуть в дом Ипатьева, однако неизменно получал отказ.
– Таким образом, – резюмировал он, – мне так и не удалось добиться аудиенции с его величеством, но видеть его издали я могу. Пойдемте со мной.
Мы поднялись на самый верхний этаж в одну из комнат. Престон отодвинул штору, и помещение наполнилось лунным светом.
– Видите? – спросил он.
Да, я видел. Дело в том, что консулат находился сразу за домом Ипатьева, поэтому сверху можно было видеть все как на ладони. Точнее говоря, просматривался не сам Дом особого назначения, а его внутренний двор. Сейчас, ночью, там, разумеется, никого не было, да и в самом доме не наблюдалось никакого движения – лишь в нескольких окнах горел приглушенный свет.
– И вы их видите? – спросил я Престона.
– Естественно. – Консул держался очень сдержанно, но сразу было видно, что этот человек не чужд глубоких чувств. – Ежедневно примерно в течение часа царь и царица в сопровождении дочери выходят на прогулку. Они ходят по дворику взад и вперед. Только представьте, до какой малости сжалось пространство, подвластное самодержцу всея Руси!
– А можно вступить с ними в какой-нибудь контакт? – спросил я. – Не пробовали?
Он покачал головой:
– Не осмелился.
– Ах, вы не осмелились! – возмутился я. – Кузен вашего государя находится в такой опасности...
Престон перебил меня:
– Боюсь, вы не все знаете. Печальные новости.
– Что еще?
Престон вздохнул:
– В Архангельске высадились британские и американские войска. По сути дела, я теперь представляю здесь державу, ведущую боевые действия против России.
– Мы воюем с Россией?!
Я просто не верил своим ушам. Ведь мы так долго состояли с Россией в союзе.
– Нет, не воюем. Война не объявлена, хотя это мало что меняет. Мое положение здесь стало весьма двусмысленным. Дело, естественно, не в моей персоне, а в том, что я представляю здесь интересы многих иностранных граждан, не только британцев. Я не могу себе позволить предпринимать какие-либо рискованные действия.
Я сердито посмотрел на консула, но он жестом попросил не перебивать:
– С другой стороны улицы, из дома Пурина, обзор еще лучше. Оттуда видно даже сад.
– Где этот дом?
Оказалось, что дом, принадлежавший купцу Льву Пурину, находился совсем близко.
– Этот человек предан царю?
– Он банкир, – печально усмехнулся Престон. – Что теперь у него осталось, кроме преданности?
Консул положил мне руку на плечо и, очевидно, почувствовал, что я весь трясусь.
– Вы нездоровы? – спросил он.
– Очень может быть, – ответил я, хотя факт болезни уже не вызывал у меня никаких сомнений.
– Аспирин, горячий чай и лимон, – сказал Престон и отвел меня в гостиную, где пылал камин, несмотря на теплый весенний вечер.
В чай Престон добавил виски, и я выпил этот бодрящий напиток. Тем временем Престон рассказывал мне о Пурине. Выяснилось кое-что интересное: оказывается, из дома Пурина не только открывался отличный вид на Дом особого назначения, но там имелся и частный телефон, о котором никто не знал. У жены банкира в другой части города жила сестра, и приватная телефонная связь соединяла два эти дома.
– Это может вам пригодиться, – заметил Престон.
Он готов был помогать советами, на большее рассчитывать не приходилось. Помню, как я взволнованно втолковывал ему что-то о чувстве долга, но состояние мое было столь плачевным, что детали разговора в памяти не отложились.
Вскоре я ушел, с трудом переставляя ноги. Помню, что Рузский ждал меня снаружи. Я коротко пересказал ему сведения, полученные от Престона, причем два раза чуть не потерял сознание – Рузский влепил мне пару звонких пощечин, чтобы я не упал...
Очнулся я в каком-то голом помещении и некоторое время лежал без движения, не в силах как следует открыть глаза – веки казались неимоверно тяжелыми. Постепенно я смог осмотреться. Я лежал под белой простыней, стены тоже были белыми. В углу располагалось небольшое зарешеченное оконце без занавески. Скачала я подумал, что нахожусь в заточении. Собственно, так оно и оказалось, правда, это была не тюрьма. Вскоре я убедился, до какой степени меня оставили силы. Я не мог пошевелить рукой, оторвать голову от подушки, даже на то, чтобы поднять палец, требовалось невероятное усилие воли. Все тело онемело, в голове было гулко и пусто.
Я лежал примерно час, ни о чем не думая. Впоследствии я узнал, что такое состояние объяснялось крайним упадком сил – ведь я находился на волосок от смерти.
В конце концов раздался звук открываемой двери, шелест ткани, и женский голос спросил по- русски:
– Вы очнулись?
Я хотел ответить, но во рту так пересохло, что вырвался лишь какой-то стон.
Ко мне склонилось женское лицо. Я увидел перед собой монахиню лет пятидесяти, чьи голова и плечи были замотаны в платок.
– Действительно очнулся, – сказала она.
Я хотел кивнуть, но она поспешно произнесла:
– Нет-нет, не двигайтесь. – Положила мне на лоб холодную и сухую руку. – Как вы себя чувствуете? Пить хотите?
Я чуть шевельнул тяжелыми веками, а она налила в стакан воды. Потом приподняла мне голову и дала попить.
Я с наслаждением напился.
Монахиня сказала:
– Вас спасли молитвы. Мы все за вас молились.
Я поблагодарил ее и спросил, где я нахожусь. Оказалось, что я по-прежнему в Екатеринбурге, в женском монастыре.
Смочив рот, я почувствовал, что могу говорить. Правда, разговаривал я едва слышным шепотом.
– Как я сюда попал?
– Вас привел сюда ваш друг, мсье Бронар. Ах, сударь, это было так давно.
Монахиня, сама того не замечая, перешла на французский. Как многие образованные русские той эпохи, она говорила по-французски не хуже, чем по-русски.
– Давно? – переспросил я. – Что вы имеете в виду?
– Прошел почти месяц, – улыбнулась она. – Почти месяц мы беспокоились о вас и молились за вас.
– Целый месяц?! А какое сегодня число?
– Четвертое июня.
А ведь
– Не может быть! Что со мной произошло?
Монахиня нежно улыбнулась.
– Воспаление легких: сначала одностороннее, потом двустороннее. Вы перенесли одну за другой
