нее и в помине не было.
Хотя, если уж совсем по-честному, вы вот таким образом оправдываете свою собственную лень и трусость. А потом уже окончательно утешаетесь мыслью о том, что если вы случайно встретились в таком месте один раз, то возможен и второй, и уж тогда-то вы непременно крикнете, вернетесь наверх, подойдете и познакомитесь.
Надо положиться на судьбу, думаете вы, надо довериться ей. И вот если вдруг, когда-нибудь, второй раз... И не обязательно в метро, вы ее увидите, узнаете, вы же ее запомнили...
Но второго раза никогда не бывает, и позднее сожаление тонет в вашем доморощенном фатализме.
Получилось не ' сплетение судьбы ' (когда две судьбы становятся одной общей), а лишь прикосновение. Или нет - даже его не было, потому что вы испугались ожога и тут же отдернули руку...
Бывало с вами такое?.. Ну... вот видите...
Уход ' возможного ' в ' никогда '... или еще - ' в последний раз '... Бежать надо от таких мыслей, бежать не оглядываясь... Вот одна моя знакомая, красивая женщина лет сорока пяти, говорит, что пришла недавно в магазин покупать туфли на шпильках. 'Покупаю, - говорит, - и думаю: наверное, в последний раз... '
Нет, нет! Бежать, и подальше!
И чего я тогда, спрашивается, вытираю платком внезапно промокший нос, отвернувшись к окну от одноклассников? Жалко мне их, что ли? И себя заодно?
Хотя о чем жалеть, помилуй Бог! Твоя жизнь интересна, и ты интересен многим людям, которые любят, что ты делаешь, и вообще ведь ты сказал как-то, что, если бы у тебя была возможность остаться в каком-нибудь возрасте, ты бы остался в этом, своем, а совсем не в юности. Когда знаешь ' как ', когда что-то уже умеешь и делаешь это хорошо, когда даже чувствуешь себя хорошо.
Разве это не лучше грязного весеннего половодья твоей юности, когда ты не знал, где будешь сегодня ночевать, во что оденешься и примешь ли душ в ближайшие три дня ? А не ты ли говорил, что главное - это не кто старше, а кто лучше, что все равно шестидесятилетний Ален Делон красивее большинства подростков, а пожилая Софи Лорен - большинства девушек, что Шон Коннери сейчас гораздо интереснее себя тридцать лет назад, а пятидесятисемилетний Чак Норрис легко наваляет десятку юных хулиганов; что сколько бы ни пыжились наши рок- звезды, они все равно поют хуже давно умершего Элвиса Пресли и старого Рэя Чарльза, что главное - качество, а не количество лет, что все равно лучше не тот, кто юнее, а тот, кто на данный момент талантливее, умнее, сильнее и интереснее?
Да, говорил, но почему... Да потому что твоя грусть - это то, о чем ты уже тут же где-то вначале и написал. Потому что наш специфический характер не позволяет нам просто радоваться жизни и каждому ее мгновению; потому что у нас к любому блику счастья должна обязательно примешиваться печаль: что это больше не повторится, что, может быть, это в последний раз; что хорошо бы, оглянувшись ' в последний раз ' на море, постараться его запомнить навсегда.
Откуда это у нас? Последний раз, видите ли... А кто сказал, что последний?!
Молодой, атлетически сложенный артист Саша Песков в санатории 'Актер' прощался с морем. Он сидел один на открытой веранде летнего кафе и пил водку.
Звучала кассета Фредди Мэркьюри. На глазах Саши стояли слезы.
- Ты чего тут сидишь один? - спросил я.
Саша мускулистой рукой по-детски вытер слезу и сказал:
- С морем прощаюсь.
- Не надо прощаться,- утешил его я,- ты же сюда вернешься.
- Ну нет не скажи, - говорит Саша, - знаешь, какая жизнь, может, меня уже завтра не будет. - И опять заплакал. - Выпьешь со мной?
- Нет, не буду.
- Тогда я сам.
Саша налил и выпил. Подошли друзья...
Тем же вечером Саша с другом вынесли на самый конец мола столик из кафе, поставили там все и зажгли свечу. Прощание с морем шло красиво... Слезы мешались с водкой, и морской бриз свечу не гасил. Пришло время отъезда.
Отдыхающие, которым там все равно нечего делать, вышли проводить Сашу и его друга Васю. Финальный гусарский аккорд - всем шампанское! - а также прощальная чечетка на крыше нанятой для отъезда 'Волги ', и трюковый нырок прямо с крыши в окошко - на заднее сиденье автомобиля. Чечетка - это уже было лишнее: крыша автомобиля слегка прогнулась, и шофер потребовал при подъезде к вокзалу компенсации. Возник конфликт, в результате которого поезд ушел вместе с Васей, а Саша оказался в милиции.
Его быстро отпустили, он артист известный, но поезд ушел. И Саша тем же вечером вернулся в санаторий и смог с морем опять поздороваться.
Красивое прощание с морем ' навсегда ' не состоялось. Но куда же нам без романтической тоски?! Нам без нее - никак! Вот и я сижу среди одноклассников в углу и слезливо хороню свои школьные годы, вместо того чтобы находить в этой встрече радость или на худой конец повод для шуток. И, словно в подтверждение моему последнему выводу, чтобы я взглянул на них и на себя без ненужной тоски, появляются чуть опоздавшие Женя Биньковский и Наташа. Та Наташа. Вот Женьку я узнаю сразу: он, естественно, заматерел, но энергия, живость, темперамент, улыбка, способность захохотать и поддержать любую шутку - те же. И резкость та же, реакция... Он подводит ко мне Наташу. 'Узнаешь? ' - говорит. Не узнаю.
Глаза не узнают, а душа узнает. Душа разочарована. И это из-за нее меня когда-то чуть не убили?! Я одергиваю свою несовершенную душу: ' Тихо, тихо, ты на себя посмотри сначала, ладно?.. И успокойся!'
Я во всю ширь улыбаюсь Наташе. Она мне тоже. У Наташи золотая фикса в линии улыбки, но все же это она стояла тогда на мосту, раскинув руки, и кричала: 'Не пущу! ' Она, а не кто- то еще, так что не надо...
Мишка рассказывает что-то в другом углу комнаты, пробует на одноклассниках свои новые шутки. Зачем он это сделал все, зачем растревожил, разбередил, зачем ему нужно было это путешествие из сентября в апрель, не знаю, я об этом подумаю позже, а сейчас Женька рассказывает мне, что уже не поет. Пел долго в ресторане, потом бросил, он сейчас профессиональный фотограф. В подтверждение этих слов у него с плеча свешивается аппаратура. И, конечно, он кричит всем:
'А ну-ка, встаньте все вместе, сейчас будем фотографироваться'. Все, шумя и толкаясь, выстраиваются. Женька отходит в дальний угол, примеривается, смотрит в объектив, что-то ему не нравится, он переходит в другой угол и говорит: 'Улыбайтесь'. И еще говорит, нет, это уже я говорю: 'А птичка? '
'Вылетит, - говорит Женька и смотрит на меня понимающе, - вылетит обязательно, а куда она денется...'
Райтер-Задорнов
Настоящая фамилия Михаила Задорнова - Райтер....
Ну-ну, расслабьтесь, господа сионисты и, наоборот, антисемиты: это всего лишь шутка, имеющая, однако, реальную жизненную почву.
Однажды на съемках одной ТВ-передачи о книгах, которая осуществлялась почему-то в ресторане, к Задорнову подошла хозяйка этого заведения, крутая дама лет сорока - шестидесяти, улыбнулась, сверкая всем золотом своих зубов, и попросила автограф. У Михаила ничего не было с собой, кроме визитной карточки, отпечатанной с одной стороны на английском языке. На этой стороне он и расписался.
- А что тут написано? - спросила крутая дама, желая хоть ненадолго продлить знакомство с кумиром своих телегрез.
- А-а, тут по-английски, - рассеянно глядя по сторонам, сказал Михаил.
- А что по-английски? - кокетливо брякнула золотой (опять же) цепью дама.
- Ну... Задорнов, райтер...
Дама оцепенела.
- Как Райтер? - потрясенно прошептала она.
- Вот так. Райтер. Писатель, значит.
- Я понимаю, что писатель. Кто ж не знает, что вы писатель. Но простите...
ваша настоящая фамилия - Райтер? - Тут она совсем перешла на шепот, вероятно, чувствуя себя сейчас резидентом, напавшим случайно на важную государственную тайну. Она округлившимися глазами таращилась на Задорнова, а затем, быстро оглянувшись, напряженно и тревожно спросила:
- Вы еврей?..
- Да нет же, - терпеливо объяснял тот, - 'райтер' по-английски писатель.
Вот тут так и написано: 'Zadornov. Writer'.
Но дама, распираемая изнутри сенсацией, понимать не желала. 'Шо, я не понимаю? - сияло на ее счастливом лице. - Мы ж свои люди. Задорнов - это для конспирации, а Райтер - это настоящее'.
- Так вы не еврей? - уточнила она с лукавством, означавшим, что, мол, меня вы можете не стесняться, говорите, что вы эскимос, я поверю.
Задорнов уже начинал злиться, и она это увидела.
- А выглядите вы все равно хорошо, - сказала она и отошла.
Михаил только руками развел. 'Никогда наша страна не оскудеет идиотами',- вспомнили мы тогда фразу Александра Иванова, ведущего телепередачи 'Вокруг смеха', с которой началась задорновская слава. Наши идиоты и их идиотства - питательная среда для всех писателей-сатириков, и Задорнов тут не исключение. Но он умеет все эти идиотства подмечать и выявлять так, как мало кто умеет, поэтому его слава заслужена и персонифицирована: его интонации, его сарказм ни с чем не спутаешь. Как никто он умеет сделать из политика болвана (впрочем, и наоборот тоже); и совсем не случайно его слава достигла апогея именно в тот момент, когда наша знаменитая перестройка достигла, в свою очередь, абсурда. Он этот абсурд угадал чуть раньше, чем тот фактически состоялся. Это, кстати, у него часто бывает. 'Прогноз' Задорнова часто сбывается, и это даже несколько страшновато. А в пик абсурда перестройки он увенчал его, как елку верхушкой, своим поздравлением с Новым годом всего постсоветского народа. В полночь. Вместо президента. По телевизору и радио, под бой кремлевских курантов.
- Страна дошла, - шутил он тогда, - сатирик вместо президента.
Однако не дошла. Все доходит и доходит... Причем веками. И это неисчерпаемый источник вдохновения нашего героя.
Вообще президентам от него достается сильно: и старым, и новым, и, по-моему, даже будущим; причем тогда, когда это вроде как нельзя и, уж во всяком случае, опасно.
Это потом редко кто не пинал М. С. Горбачева, не понимая, что служит живой иллюстрацией к басне Крылова о поверженном льве и об осле, который с наслаждением вчерашнего раба его лягает. Однако, пока он был не повержен, пародисты и сатирики язвили и пародировали только по своим кухням, а Задорнов уже делал это на огромных концертных площадках, о чем, наверное, жалеет сейчас, ибо Михаил Сергеевич выглядит сегодня рафинированным интеллигентом по сравнению с некоторыми действующими императорами политики и экономики. Ну что же, над ними он смеется сейчас, и опять, как правило, начинает это первым, а все остальные собратья по цеху уже потом легко скользят по проторенной им, Задорновым, лыжне. В нем есть и отвага, и злость.
Мне известны все раздражения и недовольства по его поводу со стороны некоторых патриотов 'чистого' искусства и литературы. Я слышал от них, что он, мол, работает на потребу публике, что временами опускается до пошлости и т. д. и т. п. У меня только одно возражение: эта 'публика' составляет сейчас 99% населения, и надо это признать, успокоиться и перестать кичиться тем, что ты наслаждаешься музыкой Шнитке и перечитываешь ночами Шопенгауэра.
И для этих 99% кто-то должен что-то делать. Правда, тут есть нюанс...
Если уж ты заставил слушать себя всю эту публику всеми средствами, имеющимися в твоем распоряжении, даже животным хохотом над сомнительными шутками, дальше ты не имеешь права не делать хотя бы попыток лечения их вкуса и нравственности; не имеешь права продолжать кормить их только тем эстрадным попкорном, к которому они уже привыкли и глотают не
