разжевывая.
Так вот, Задорнов эти попытки делает. В каждом его концерте есть два-три момента, когда он всех подводит к зеркалу и заставляет посмотреть на себя если не с отвращением, то с испугом. Можно винить все и всех вокруг, но это путь тупиковый. Надо учиться спрашивать с себя. И он эту простую, но крайне важную мысль старается постоянно внушить залу, который с изумительным даже для русского человека мазохизмом ржет над тем, что он глуп, жаден, необразован и бессовестен. Что вы думаете, Задорнов не знает, где он заигрывает с залом? Знает, уверяю вас, он ведь дома Толстого читает, а не Маринину, но он большой хитрец и хорошо понимает, что с этой публикой разговаривать на санскрите бессмысленно; им надо по-русски и так, чтобы они хоть что-нибудь поняли.
Кроме того... Внимание! Сейчас я открою вам одну страшную тайну, но это будет строго между нами: Задорнов сентиментален. Только тайной склонностью к сантименту можно объяснить ту самую встречу с одноклассниками, которую он организовал. А весь его цинизм - это не только отрезвляющий душ для лоха, но и горькая, проверенная опытом убежденность в том, что патриотический пафос наших руководителей, бесконечные вскрики о том, что надо в очередной раз спасать Россию, - блеф и прикрытие. Задорнов знает, что спасать надо себя, каждому, персонально; он знает и не понаслышке, что всякая большая политика - это как раз и есть настоящий, беспредельный цинизм; а его личный цинизм заключается в единственном правиле, которым он руководствуется и которое его никогда не подводило. Что бы ни произошло вокруг, Задорнов ищет ответ на простой вопрос: где бабки? У кого и в чем денежный интерес, кто в результате хапнет: войны ли это в Чечне или Югославии, финансовый ли кризис или смена правительства - Задорнов задает себе вопрос: 'Кому выгодно? кто хапнет?' - и, как правило, находит на него ответ. При этом мало кому известно, что у Задорнова есть простые и совсем невеселые рассказы о нашей жизни, не содержащие ни одной эстрадной репризы, и что они до сих пор мирно лежат в ящике его письменного стола. Читает со сцены он совсем другое, популярность зарабатывает совсем другим и побаивается, что вдруг кто-то обнаружит его добрым и нежным. Если это кто-то из близких и заметит, он смущается и быстро меняет тон или переводит разговор в совершенно другое русло. Нежность и цинизм, лирика и холодная жесткость, сонет и фельетон, красный перец с тортом, Онегин и Ленский в одном лице - вот двуликий портрет Задорнова.
Его телевизионный образ и лирическая суть однажды комично столкнулись на Пасху несколько лет тому назад. 'Пойдем на Крестный ход',- однажды предложил он, и мы пошли. Семьями. Пошли к храму в центре, на улице Неждановой. Когда подошли, у него тут же родилась первая фраза юмористического рассказа: 'На Крестный ход собралась вся тусовка'. И действительно, кого там только не было, кто только не почтил своим присутствием воскрешение Спасителя! Народу было - тьма!
Религия в тот год входила в моду. Наши новые предприниматели стали регулярно посещать церкви. Не только в праздники, но и в будни. С охапками самых толстых и дорогих свечей они метались от иконы к иконе и перекрикивались между собой, как на базаре, внося в почтительную и интимную тишину храма чужое и непривычное. Черные кожаные куртки и спортивные штаны были для них почти униформой.
- Эй, Руслан, Руслан! - кричала из-под алтаря одна кожаная куртка другой. - Где ему-то поставить?
- Чего поставить? - громко отвечал Руслан, подтягивая спортивные штаны у иконы Божьей Матери.
- Да, свечи, ё... твою мать. Извините. - Последнее - то ли иконе, то ли людям вокруг.
- Щас узнаем! Командир, - это уже проходящему мимо человеку в рясе, командир, где, это самое, ну, поставить?
- Кому? - кротко улыбается священник.
- Ну кому-кому. Самому!
- Спасителю? - догадывается тот.
- Во-во, ему!
Священник показывает, и они водружают куда надо свои толстые свечи, гася и выбрасывая маленькие, которые им мешают, и даже их свечи кажутся какими-то наглыми и беспардонными. Продает же церковь свечи и за три рубля, и за пятьдесят рублей, хотя перед Богом все равны. Но кожаная братва об этом равенстве не знает, они думают, что если Ему поставить самые дорогие свечи, то Он это оценит и простит то, что им там надо простить. Хотя они не прощения просят, они просят другое - успеха в своих делах, относясь к Богу, как к таможне, с которой всегда можно договориться.
Да, посетить церковь тогда стало так же жизненно важно, как демонстрацию новой зимней коллекции Валентина Юдашкина, а еще лучше посетить престижную церковь, в которой появляются первые лица страны вместе с патриархом. Надо было не святиться в церкви, а светиться, засвечиваться, чтобы тебя там все видели время от времени. И похоже, что всю эту фантасмагорию, всю эту пародию на самое себя наша сегодняшняя церковь заслужила, да и мы, конечно, вместе с ней. Поэтому и мелкое событие перед не самым, но все-таки вполне престижным храмом на улице Неждановой обрело черты пародийности, тем более что центральной фигурой этого события был Михаил Задорнов.
Итак, мы стоим в центре действительно тусовки. И Юдашкин, с которым наш герой знаком, - тут же. А рядом стоят, видимо, несколько его моделей в длинных платьях 'от купюр' (эту полную изящества оговорку я придумал специально для вас). Вся прилегающая к церкви территория забита 'мерседесами', 'ауди', 'вольво' и прочими средствами передвижения наших бизнесменов. Сами они, разумеется, тоже тут. И телохранители их, а как же! У всех сотовые телефоны, кое-кто по ним разговаривает: праздник праздником, но и дела не стоят: пропустишь пару звонков сегодня - завтра пропустишь пару миллионов, уйдут в другие руки. Поэтому жизнь кипит!
А Крестный ход между тем начался. В шествии вокруг церкви, со свечами в руках узнаваемые лица известных актеров, политических обозревателей центрального ТВ и даже членов Государственной Думы. Они приветливо здороваются со всеми, кого узнают в толпе, как и на любом светском приеме. И только льющийся сверху перезвон колоколов напоминает о том, чей все-таки сегодня день.
Возле нашей группы топчется уже довольно долго пожилой нищий, совсем пьяный.
Задорнов достает бумажник и вынимает оттуда пятьдесят тысяч - самая крупная купюра в то время. Быстро сует ее нищему и говорит: 'На. Ну все. Иди, иди'.
Без брезгливости, а я бы даже сказал, с этакой суровой жалостью Салтыкова-Щедрина нашего времени. Нищий не уходит, держит бумажку обеими руками, догадываясь, что это много, и еще не веря своему счастью. 'Ну иди, давай, иди, - опять повторяет Миша. - Больше нету. Иди'. Да какой там больше! Нищий глядит на купюру и различает на ней цифры. Ясно, что никто и никогда ему столько не подавал, и он, потрясенный, начинает медленно поднимать глаза от банкноты к лицу подавшего, чтобы посмотреть, что за благодетель такой отыскался и тут... узнает. Задорнова в это время по телевизору - столько, что если он, телевизор, у нищего есть, то не узнать сейчас сатирика, даже будучи пьяным в хлам, невозможно. А телевизор у нищего, выходит, был. И он вдруг падает на колени перед Михаилом, крича на всю площадь: 'Спаситель ты мой! Артист знаменитый!' И его крик, его слова неудобны и почти оскорбительны, хотя он хотел как лучше, это были самые высокие слова, которые он знал. Но обозвать писателя ничтожным именем 'артист' - неправильно и неудачно, это во-первых. А во-вторых, кричать в апогее Пасхи слово 'спаситель' и адресовать его не виновнику торжества это уж и вовсе не прилично. Но нищий не унимается. 'Какое счастье, кричит, - что такой человек... заметил меня... помог! Да я своим детям по гроб буду рассказывать!' и т. д., и т. д.
Задорнов совсем смущен и к тому же видит мою реакцию на все это дело, а какая у меня еще может быть реакция, я, понятное дело, хохочу, закрыв лицо руками. А нищий тем временем ловит руку Задорнова с целью поцеловать. Миша отдергивает руку, краснеет и злится. Вот тут его цинизма не хватает, чтобы довести всю ситуацию до привычного ему абсурда. Если бы он спокойно дал нищему поцеловать свою руку, а затем осенил его крестным знамением, образовалась бы вообще законченная картина 'Явление Задорнова народу' и вполне логично финальным штрихом завершила бы всю эту карикатурную бесовщину. Вот уж воистину ни одно доброе дело не остается безнаказанным...
Однако его порыв сделать очередное маленькое добро, а затем явное смущение, даже с временной потерей чувства юмора, от изъявления такой страстной благодарности - это скрытая от телевизионных камер и, может быть, даже лучшая часть его натуры. Лучшая, потому что стыд или порыв к добру - качества, которые сам Спаситель, надо думать, не осудил бы. А уж ничтожное расстояние между высоким и смешным у нашего паранормального населения Он, вероятно, уже давно заметил. У нас больше всех денег на открытии Храма Христа Спасителя собрал, говорят, один наглый, но остроумный нищий, который повесил на грудь табличку: 'Жертвуйте на восстановление... бассейна 'Москва'.
Но вернемся ненадолго в Ригу.
Парк, о котором я вам рассказывал, парк, казавшийся в детстве целым миром, можно обойти за пятнадцать минут. После Москвы все кажется таким маленьким.
И Рига такая декоративно-маленькая... Но по-прежнему красивая. 'Skaista'.
Скайста - напишу-ка я русскими буквами... Юрмала - тоже 'скайста'. Там была (да и есть) правительственная дача в Лиелупе, где мы часто играли в настольный теннис. Дача Я. Э. Калнберзиня. Она, конечно, была потом отобрана для нужд латышских демократов. Ян Эдуардович был председателем Президиума Верховного Совета Латвии и отцом Мишиной жены Велты. Дача полагалась ему по рангу, но только пока работает и еще некоторое время, пока на пенсии. Вопиющая честность старого большевика не позволяла ему совершить хотя бы попытку сделать эту дачу своим владением. И сегодня с точки зрения равных ему правительственных чиновников он бы считался простым архаичным дураком, рудиментом проклятого коммунистического режима. Тем не менее честность и нежелание делать себе хорошо за счет государства выгодно отличали Яна Эдуардовича от его сегодняшних коллег.
В этом вроде как-то даже стыдно признаваться сегодня, но большинство тех, о ком тут рассказано, - люди с идеалами. В цене у них были вовсе не деньги, а ум, талант и - прямо неудобно - сердечность... Ну а еще, конечно, чувство юмора. Да и как иначе, если учителем наших персонажей была вовсе не жизнь, а лучшие образцы литературы.
Вот, например, Леонид Филатов переезжает на новую квартиру. Основной и самой тяжелой проблемой переезда оказываются книги и книжные полки. Но когда я прихожу к нему, полки уже установлены и книги - на местах. Они занимают всю прихожую - от пола до потолка, и так высоко, что без стремянки не доберешься.
Филатов, встретив меня в прихожей, с законной гордостью библиофила показывает на полки и говорит: 'Видишь, вот сколько собрал. - Потом, помолчав, добавляет: - Гордость идиота... Кому это теперь надо, кто это все прочтет?..'
И все же - кому надо, тот и прочтет! Сейчас многие из тех, 'кому надо', кто не потерял охоту читать, - за бортом нашей сегодняшней жизни, боевой и кипучей, однако, кто знает, может, и не они, а именно эта наша кипучая жизнь окажется когда-нибудь за бортом.
А сейчас что, сейчас нормально... В рынок пошли... А с идеалами на рынке вообще делать нечего! Для идеалистов нормальные рыночные отношения (кинуть, подставить и т. д.) невозможны! Они рыночные отношения не признают, им, видите ли, человеческие подавай!
И смотрит такой идеалист на чужие 'походы в рынок' с грустью и усмешкой, оценивая их совершенно неправильно: не с практической, а, как бы это точнее выразиться, с художественной точки зрения. Потому, вероятно, что некоторые такие 'походы' и наглы, и наивны одновременно и представляют для читавшего человека интересную и удивительную художественную ценность.
Вот, например, на остановке троллейбуса - рекламный щит. На нем: 'Beck’s - официальный спонсор Нового года!' Но ведь так же можно объявить себя спонсором первого снега или наступления весны! Ты что, Beck ’ s, серьезно думаешь, что Новый год без тебя не начнется или весна не наступит, если ты ее не спонсируешь? Это читающий идеалист так подумает. А нормальный человек будет благодарен фирме за то, что Новый год с ее помощью все-таки состоялся, запомнит это и купит ее пиво.
А вот мелкий рыночник торгует на Пушкинской площади двухтомником Чаадаева.
Недорого, кстати... Ну, образованный идеалист какой-нибудь наскребет денег, купит и пойдет себе... читать. А для прочих - реклама. Их надо привлечь как-то. Поэтому рядом с двухтомником - табличка. На ней продавец от руки написал: 'Книги Чаадаева - лучшего друга Пушкина'. ( 'Ну лучшего ли?' - это еще вопрос, думает 'больно умный' интеллигент, но он уже купил и ушел, а остальные, может, слышали про Пушкина и купят из уважения к нему.
Вон и памятник рядом.) И наконец для тех, кто еще сомневается, последнее:
'Из жизни гусар и женщин'. Ну как тут не смотреть с 'художественной' точки зрения?! А если еще представить себе лицо купившегося на эту рекламу человека, который пришел домой и стал читать Чаадаева в надежде отыскать там что-нибудь 'из жизни гусар и женщин'... И как он будет это читать! И какое разочарование его ждет! И какую лютую злобу он испытает к надувшему его торговцу. Да что вы! Это уж совсем очаровательно! Это может быть отдельным художественным (опять-таки) произведением!
Общая же картина нашего рынка такова (она тоже не придумана, а увидена):
старик-нищий роется в мусорном баке в надежде найти там что-нибудь полезное для себя. И когда находит, складывает все в яркую красную сумку с надписью 'Winston'...
А вот если сам 'интеллигент' делает попытку войти в рынок вместе с другими, это выглядит так по-детски, что даже трогательно.
'Никто из нас не Карамзин. А был ли он, а было ль это - пруды и девушки вблизи и благосклонные поэты?' - так заканчивается стихотворение Г. Шпаликова, которое я вспоминаю,
