Людмила ее будто специально посадила возле буквы “С”. Ее первого мужа звали Саша, то есть, конечно, Александр, но она его звала всегда так. Они познакомились детьми, в школе, под Казанью, а потом в старших классах это переросло в любовь и в брак. Он был очень талантливый, активный, историк, учился в университете, но его посадили за листовки, за то, что хотел улучшить социализм, который тогда в улучшениях не нуждался. На пять лет. Отсидел — три. Вернулся другим человеком. С подорванной психикой.
— Жить мы больше не смогли. И представляете, мы расходимся, он мне говорит, что все, желает счастья, что с ним связываться нельзя, что он меченый. Говорит, что обычно в таких случаях говорится, но одна просьба: не отдавайся кагэбэшникам. Это единственное, что мы им можем сделать, не давать им любви. Пусть мучаются, пусть этого у них не будет, раз они уже все забрали. И вы знаете, потом у меня много мужчин было, но я ему тогда поклялась. И благодарна — никогда с ними ничего. В церкви сегодня стою, а мне так хорошо — стою, будто я диссидентка какая. Смешно. Им же другие давали любовь. Почему?! Что я ему обещала? Почему я так расстроена?
Сатарова тогда посмотрела на сочувственное лицо Людмилы Тулуповой и удивилась сама себе: зачем я все это рассказываю.
— Извините. Вот такие сегодня ноты, Людмила Ивановна, вот такие, — и добавила: — У вас ничего с этими, ну с ними не было?
— Нет.
— Ну и правильно. И правильно, — почти про себя сказала Роза Ахматовна и, направляясь к двери, подняла вверх руку со сжатым кулаком. Тулупова сделала точно так же. С тех пор они часто даже так здоровались в институтских коридорах: “рот-фронт”.
— Они в библиотеки не заходят, — объяснила Людмила.
— Не скажите.
Ресницы от туши становились все длиннее — она в который раз посмотрела на розы, стоявшие в банке, и они не показались такими красивыми и безупречными в своей стати, как раньше. Ей вдруг стало страшно. Она ясно почувствовала, что не просто так это зеркало отражает ее сейчас, не просто так стоят цветы, не просто горит лампа в библиотеке, не просто монитор компьютера светится, и она — не просто так красит глазки, все наполнено неким предчувствием, любопытством, покровительственным дыханием власти. И вот заглянула Роза Сатарова и еще — пальцем ткнула в какую-то потайную дверь.
“Вольнов сказал, что меня найдут в чемоданах, но меня уже нашли на сайте. По частям. Часть — в анкете, часть — в автопортрете, часть — на фотографиях. Собрали, как могли, и получилась — я. Или нет? Я — новая”.
Неожиданно она вспомнила об Аркадии, которому тоже обещала нынешний вечер, вспомнила с теплотой — он был беспомощный и трогательный — обязательно “добрый день” или “добрый вечер”. Писал длинно. По телефону говорил долго. И только подумала о нем с нежностью — был бы рядом, бросилась, расцеловала — как он позвонил. С интересом и улыбкой на лице, будто с ней говорит продавец счастья, выслушала все его длинные первые фразы и с подлинным чувством, которое невозможно было бы опровергнуть ни на каком детекторе лжи, соврала:
— Аркаша, миленький, я так виновата, я так хотела вас увидеть, вы мне уже стали совсем как родной, хотя я вас ни разу не видела. …Но честно. Клара, моя дочь, срочно просит приехать. …Я все понимаю — мне самой неудобно перед вами, мне так интересно всегда, когда вы говорите о Франции, и я, на самом деле, думала весь день о нашей настоящей встрече. …Честно! Так хотела увидеть, мне кажется, мы уже очень близкие люди. Простите. Но… В субботу с девяти тридцати, как на работе, до тех пор, пока вы меня выдержите, я — ваша.
— С одиннадцати, — уточнил Аркадий. — Вы хорошо знаете Москву?
— Ну что вы — я совсем не знаю. ВДНХ, Парк культуры, Третьяковка и
Мавзолей — все! Я же из Червонопартизанска приехала, двадцать лет назад. Я же вам рассказывала.
— Мы пойдем по французской Москве, по Франции в Москве, по местам, где дух Франции, дух Парижа сохранился. Вы, Мила, знаете, где конкретно стоял Наполеон в Москве и наблюдал за пожарами?
— Нет, конечно, — она поняла, что это надолго, — кто это может знать?
— Это место известно доподлинно. Я вам его покажу. Мне удалось его вычислить…
— Аркаша, простите, мне надо идти, не разбивайте нашу экскурсию на кусочки…
— Хорошо, до субботы. Я напишу, где именно в одиннадцать, ведь наше путешествие еще надо правильно составить, чтобы мы все прошли и не устали.
— Да, это очень важно. Ведь мы — не дети. Целую.
Она повесила трубку и подумала о себе в третьем лице: “Девочка, где это ты так врать научилась?”
Муж Людмилы Тулуповой, про которого она сначала старалась не думать, потом старалась не рассказывать, потом старалась не вспоминать, потом старалась не произносить его имя, потом просила детей, Сережу и Клару, в ее присутствии хотя бы не говорить о том, что он был, — прилетел к ней с неба. Точно.
На город, на соседние с Червонопартизанском колхозы и совхозы в то лето напала саранча — настоящее нашествие. Она залетала в дома, на дорогах образовывалось месиво из гниющих тварей, даже речку покрыла сплошная пленка из саранчи, которая покачивалась от несильного степного ветра. В Червонопартизанском райкоме партии создали общественный штаб по борьбе с насекомыми и спасению урожая. Председателем назначили главного партизана города Николая Ефимовича
Лученко — он случайно сказал на партсобрании, посвященном этой теме, что с саранчой надо бороться как с фашистами в войну, и его предложили председателем.
Он совершенно не знал, что надо делать, но услышал, что саранча, которая и до того случалась в здешних местах, в этом году пришла с названием “итальянский прус”, и решил, что капиталисты специально подбросили саранчу на Украину, чтобы СССР загнулся, не выполнив Продовольственную программу, принятую последним съездом партии. Ему представлялось, что диверсанты с Запада, под видом дипломатов или членов международных делегаций, привезли трехлитровую банку с саранчой и выпустили. Ну а та, понятное дело, — он даже потирал руки от разгаданного им коварства, — с наслаждением размножалась при социализме и к середине лета заполонила весь район. Собрали митинг на площади. И когда объясняли народу, как надо бороться с полчищами итальянских насекомых, над головами, по тракторному тарахтя моторами, пролетели два, один за другим, кукурузника.
— Летят наши соколы отомстить врагу! — с пафосом прокричал Лученко. — Летят! Самое интересное, что взгляды партизана-гестаповца и молодой женщины Людмилы Тулуповой, которая уже два года после окончания школы работала учетчицей на шахте, совпадали. Иначе бы один из этих соколов не стал потом ее мужем.
Она посмотрела в небо. Подумала, что хорошо бы вот так взлететь и посмотреть на Червонопартизанск, как на постоянно удаляющуюся точку. И сам этот плохенький этажерочный самолетик показался возможностью, счастьем, как бы сложенным из тетрадного листа в голубок и пущенным на волю.
Он мог улететь из Червонопартизанска, а она не могла.
Было около девяти часов вечера. Мила возвращалась домой от школьной подруги — Иванова ездила в Киев поступать во врачи, но провалила первый экзамен. Потом так же быстро в украинской столице влюбилась, лишилась невинности, о чем не сильно переживала. Затем быстро устроилась на работу санитаркой в больницу, но прижиться в Киеве не получилось, объясняла, что не та у нее фамилия, не выразительная и не на ту букву заканчивается — не украинская. Пришлось вернуться в Червонопартизанск и мечтать уже вместе с Тулуповой о Москве, о любви и мужьях. О счастье. Как оно достигается? Оказывается, просто — на дороге валяется.
