Ели молча. Хирсанов понимал, что это скрытый бунт на корабле, но ему хотелось сопротивления, хотелось, чтобы говорили гадости, ему хотелось выйти из библиотеки на свежий воздух порока и ярких отношений. Но ему не нравились ее глаза, глаза, смотревшие без должного восхищения, сомневавшиеся в нем: а он ли тот самый, который все может? Он предчувствовал, что его ждет у немца, как он умеет встречать, готовить, какая у него баня, и всегда какой-нибудь приятный сюрприз, но он подумал о том, что она может еще пожалеть об этом, какой-то невзрослый холодок обиды впервые проскользнул здесь, за ужином.
— Барана брать не будем, обойдемся без жертвоприношений, — отрезал Хирсанов и потом добавил примиряющее: — Там у Толи все и так есть.
— Как знаешь, — согласилась Тулупова и спросила о том, кто же такой Толя.
Хирсанов объяснил.
Оставив деньги на столике, придавив их тарелкой, они быстро сели в машину.
Выбежал азербайджанский мальчик, он боялся, что не заплатят, но издалека увидев цвет крупной купюры, радостно помахал отъезжающему автомобилю вслед.
Они снова понеслись по ночной трассе. Молчали. Работало радио. Людмила Тулупова думала о дороге и о том, что она бездомная женщина. Она несколько раз повторяла это слово про себя.
“Бездомная. Бездомная”.
И каждый раз становилось себя все жальче. Хотелось плакать. Да, у нее есть место, где ночевать, где живут ее дети, но у нее нет дома, она бездомная женщина бальзаковского возраста, но так говорят только для того, чтобы не обидеть, не сказать просто и честно: она старая, как та корова, которую скоро зарежут, но предпочитают об этом не говорить.
“Как собачонка запрыгнула в машину к хозяину. И еду-еду не спрашиваю: зачем и куда меня везут и что со мной будет. Немец какой-то — Толя”.
— О чем думаешь? — спросил Хирсанов.
— Ни о чем, — сказала Тулупова. — Как ты оказался на этом сайте?
Хирсанов промолчал, а потом неожиданно сказал:
— Я тебя хочу, давай в машине. Я хочу в машине.
Людмила резко сказала “нет”. Потом еще раз повторила “нет”. Кирилл даже не стал притормаживать.
— Ладно, давай доедем. Правильно. Потом будет тяжело вести машину.
“Он знает, как это бывает потом. Сколько раз это было у него в машине”.
Потом, через несколько километров молчания, Хирсанов добавил про себя:
— Может, и вправду надо было взять.
— Кого, — спросила Тулупова.
— Барана.
Анатолий Ниханс через два часа встречал их со своей молоденькой двадцатилетней подругой, блондинкой Яной, уже изрядно выпив. Они открывали распашные ворота, разгоряченные, вышедшие из бани, замотанные в цветные простыни с узорами из цветов и бабочек. У Ниханса заплетался язык, но было ясно, что он хорошо соображает и не теряет головы никогда.
— Ты знаешь, кто это?! — кричал он своей подруге. — Это великий человек, великий. Настоящий! Без него — они все ничто.
Рукой он показывал куда-то наверх.
Хирсанову нравилась такая провинциальная слава.
— Он мой друг, но ты, Янка, смотри и запоминай — он верховный, верховный главнокомандующий.
Чтобы отломать от своей славы кусок, Хирсанов нежно приобнял друга, сказав Людмиле Тулуповой и блондинке Яне, что у Толи лучшая баня в России, что все могут завидовать, он сюда ехал, предвкушая, что это будет настоящий праздник, поэтому-то он гнал из Москвы за столько верст.
А затем было все очень просто.
Она пыталась полюбить Кирилла Хирсанова. Сначала тогда, когда в комнату отдыха пришел Толя, принес бутылку виски, налил Хирсанову, продолжая рассыпать комплименты, которые лились из него, как вода из артезианской скважины, с таким же напором и природной прозрачностью лести. Мужчины выпили, Людмила чуть пригубила. Немец не умолкал, и уже начинал нравиться Тулуповой. Затем он ушел, чтобы через минуту вернуться с теми же самыми простынями с бабочками и цветами в руках и сказать:
— Ребята, вы переодевайтесь, мы с Янкой шары погоняем на бильярде.
— Постой! — остановил его Хирсанов. — Ты знаешь, Мил, как его фамилия?…
— Нет. Откуда?
— Он Ниханс. То есть не Ханс, а Толик, самый русский немец из всех! Начинал как Горбачев — комбайнером!
Мужчины рассмеялись и обнялись. Ниханс закрыл плотно дверь, давая понять, что никто сюда не войдет.
По Хирсанову было заметно, что он раздевается, аккуратно складывая свои вещи, совсем не для того, чтобы идти париться. Его выдавали чуть замедленные от виски движения, довольно большой живот, медленно выползавший из белоснежной дорогой майки — тоже. Вся его кожа, стареющая, неуловимым образом, наверное, как шерсть животного, готового к атаке, наполнялась мужской задачей — овладением. Желание и готовность были и в том, как он складывал джинсы, боясь, чтобы не выпали ключи, потом так же ровно — белье. Странное покачивание, в котором была скромность и одновременно агрессия. Она стояла от него в нескольких метрах, но смотрела на него подробно, как охотник в бинокль наблюдает за зверем. Людмила понимала, что сейчас ей надо будет его любить, не отдаваться, не сопротивляться, не вступать в разговоры, сейчас она должна подойти первой, что-то сказать, погладить, сделать еще что-то, чтобы он не боялся, не свирепел. Она тоже должна показать, что совсем не против этого, что она тоже хочет, но она не могла ничего говорить, невозможно было сделать даже шаг, подходить, дотрагиваться до его тела невозможно. Она смотрела на него, а у горла, подступая к глазам, была только жалость к стареющему мужчине с классическим метаболическим животом, с седеющими волосами, с коричневой папилломой на груди, ближе к подмышке. Хотелось плакать.
“Раз уж я здесь…”
— Ты скучала по мне? — спросил Хирсанов.
Из его взгляда она поняла, что он имел в виду: хотела бы она его, как мужчину. У нее не было сил честно сказать “нет”, и она ответила, как скромная библиотекарша:
— Да, немножко.
— Почему?
— Что почему?
— Почему немножко?
Она пожала плечами.
— Я просто думала о тебе. И все.
— И что ты обо мне думала?
Она опять пожала плечами.
— Разное.
— Иди сюда, — сказал Хирсанов. — Иди сюда.
И Людмила впервые вдруг услышала эти слова по-настоящему. Они много раз произносились в ее жизни. “Иди сюда”, “иди сюда” на разные лады говорили ей мужчины. Их говорил подвыпивший Авдеев и тянул ее за фартук, когда она мыла посуду после их, так сказать, романтического ужина с водкой и любимой им жареной картошкой. И всегда ему хотелось именно в этот момент, перед последней невымытой тарелкой, а то, что она ждала этого уже долго, не имело никакого значения, он тянул ее и не хотел уже потерпеть и минуты. До него Стобур долго ворочался в кровати и, наконец, решивший, что ему так просто не заснуть, шептал, поворачивая ее на бок, “иди сюда”. И, кажется, Сковорода на скамейке — тоже сказал. И даже партизан Лученко говорил, оставляя ее в классе, и Вольнов, конечно.
— Иди сюда, — повторил Хирсанов. — Иди.
“Я иду “сюда” и никуда не прихожу. Уже так долго”.
