– Кози, Кози Штэмбари. Знаешь такого?
– Знаю, сынок, как не знать. За что же тебя посадили? Тоже небось за недоимки эти проклятые?
– Нет, дедушка, не за недоимки. А тебя за них?
– За них, сынок, за них. Заели они меня совсем. Да разве я могу выплатить им все, что они требуют? Они ж дерут все, что накопилось за нами аж со времен Австрии! А у меня семеро детей, сынок, семеро! Ведь вот забрали меня, а в доме ни единого кукурузного зернышка не осталось. Они теперь, горемычные, с голоду перемрут!
Старик еще больше сгорбился, и снова из глаз его потекли слезы. Лёни стало жаль его.
– Держись. Есть бог и для твоих детей.
– Какой там бог, сынок, он нас позабыл совсем. Если б хоть разок взглянул на нас, разве бросил бы в такой беде? Бог, он только богачей да беев и видит!
– И то верно, дедушка. Так оно и есть. – Лёни понимал, что старик говорит все это просто от отчаяния, не потому, что так думает на самом деле. – Ну, если не бог, то хорошие люди найдутся, позаботятся о твоих детях.
– Да где ж таких найдешь, сынок, нету их. А если и есть, так что они могут? Им своих-то нечем кормить, куда уж до моих!
– Опять плачешь, дед Ндони? Не надо! Закуривай!
К ним подошел высокий горец в чистых белых штанах, в новых опингах, вышитой безрукавке и белоснежной телеше, подпоясанный цветным поясом. У него было мужественное лицо с седыми усами и короткая седеющая шевелюра. Горец вытащил табакерку и бросил ее на колени деду Ндони. Сам он уже курил, вставив цигарку в длинный мундштук с янтарным наконечником. Присев на корточки напротив старика, горец обернулся к Лёни:
– А тебя когда привезли, парень?
– Вчера вечером.
– Откуда ты?
– Он из наших краев, господин Хайдар.
– Вот как. А как тебя звать?
– Лёни Штэмбари мое имя.
– Носи его на здоровье. Закуривай и ты.
Лёни взял табакерку и осторожно открыл. Ему нравился этот горец. Было что-то подкупающее в его внешности. Лёни отметил про себя, что лицо у него вовсе не такое уж суровое, как показалось вначале, а в разговоре оно то и дело освещалось улыбкой.
– Спасибо!
– На здоровье!
Лёни прикурил от самокрутки деда Ндони, но закашлялся после первой же затяжки. Отвык за два месяца.
Хайдар взглянул на него.
– Крепкий.
– Еще какой крепкий!
– Что там слышно об амнистии, господин Хайдар? Говорят, амнистия будет в ноябре? – спросил дед Ндони.
– Говорить-то говорят, да разве можно этому верить? Здесь только об амнистии и говорят без конца.
– Господин Зейнель сказал мне, что в нынешнем году многих выпустят, праздник будто большой будет. Как же это он называется?…
– Двадцать пятая годовщина независимости.
– Вот-вот! Говорят, будто выпустят всех заключенных.
– Дай-то бог! – Чувствовалось, что Хайдар говорит это, лишь бы не портить настроения деду Ндони. Взглянув на Лёни, он незаметно ему подмигнул.
Послышался крик надзирателя:
– Все по камерам!
Они медленно поднялись, стараясь растянуть время прогулки.
Дни, пришедшие вслед за первым, казались Лёни какими-то призрачными, как во сне, один незаметно переходил в другой: утром подъем, потом прогулка, переброситься несколькими словами с одним, с другим, потом опять в камеру, опять разговоры от нечего делать, расспросы, бесконечные толки по поводу амнистии. Постепенно он знакомился с товарищами по заключению. Они уже знали, за что посадили Лёни, а теперь каждый день он узнавал, что привело в тюрьму одного, второго, третьего. Чаще всего он узнавал это с чужих слов, но иногда кто-нибудь рассказывал о себе сам. Зачин у всех был один и тот же: сижу ни за что. Слыша это постоянно, Лёни вскоре и сам стал отвечать так же. За что посадили? Да ни за что! Ни один не начинал рассказывать, не произнеся прежде этих слов.
Прошло уже около двух недель, как Лёни привезли в тиранскую тюрьму. Как-то ночью он не мог заснуть. Было душновато, светила полная луна. Свет ее, проникая в камеру, отбрасывал тень от решетки на стену над головами заключенных, спавших на нарах, покрытых рогожами. Низкие дощатые нары тянулись по обеим стенам камеры. Лёни повернулся на бок и закрыл глаза.
Недалеко от него кто-то зашевелился.
Открыв глаза, он увидел, что Рамазан, крестьянин из Пезы, привстал и скручивает цигарку.
– Не спишь?
– Да, что-то не спится.
– Закуришь?
Лёни тоже поднялся и начал крутить самокрутку.
– Дай-ка и мне закурить, – приподнялся человек, лежавший рядом с Рамазаном.
– Тоже не спится?
– Очень душно.
– А мне луна спать не дает, – сказал Рамазан.
– Почему?
– Да напоминает о той ночи.
Они сидели на нарах, покуривая, и полушепотом разговаривали.
Рамазан стал рассказывать:
– Ночь была лунная, как нынче. Мы все были в поле, жали пшеницу, ночевали на снопах. Она встала да побежала к своему хахалю. Я как раз не спал, вскочил, да за ней. А тот ее ждал на краю своего поля. Я его хорошо знал, вместе росли. Спрятался я за кустом, хотел подсмотреть, да он меня заметил – и ко мне.
– Слушай, – говорит, – Рамазан. Я люблю Сание. Я женюсь на ней.
– Сание не про тебя, – говорю. – У нее жених есть.
– Сание не пойдет за него, – говорит он. – Она его не знает и знать не хочет. Она выйдет за меня.
– Нет, – сказал я. – Этому не бывать.
– Слушай, Рамазан, ведь мы товарищи, росли вместе, прошу, не мешай ты нам.
Потом сестра принялась меня просить.
– Брат, – говорит, – прошу тебя, не губи, не мешай нам. Не заставляй меня идти за другого. Отец пьян был, когда меня просватал.
– А ну заткнись, сука! – говорю ей.
А он на меня с угрозами:
– Замолчи, – говорит. – Не смей ее ругать!
Мне кровь ударила в голову от его слов, да ведь с пустыми руками что сделаешь? Хоть бы серп догадался захватить.
– Слушай, Хюс, – говорю ему. – Чтобы я больше не видел, как ты мою сестру обхаживаешь. Иначе нас пуля рассудит. А ты, – говорю сестре, – иди за мной.
– Не пойду! – отвечает, и к нему: – Уйдем отсюда, Хюс! Не вернемся больше в деревню!
– Хорошо, Сание, уйдем.
Взялись они за руки да и пошли. А я остался. Что я мог поделать? Бросился бегом в деревню, схватил
