– Мне ведомо, где живет невеста твоего сына и жених твоей дочери.
– Ходжин-беки еще девочка.
– Девочки, хан, быстро становятся девушками.
– Это так… – Тэмуджин задумчиво пощипал жесткие усы. – Ну, и где, по-твоему, живут невеста моего сына и жених моей дочери?
– У Нилха-Сангуна есть дочь Чаур-беки. Чем не невеста для твоего сына? У него есть сын Тусаху. Чем не жених для твоей дочери?
– В куренях кэрэитов мои предки никогда не искали невест.
– Хан, – Теб-тэнгри наклонился к нему, снизил голос до шепота, – твои предки не искали и улуса кэрэитов.
– Ты о чем?
– Все о том же… Ван-хан стар, скоро небо позовет его к себе.
Нилха-Сангун не унаследовал добродетелей отца…
Узкое лицо шамана оставалось непроницаемым, но по губам тенью скользила лукавая усмешка. Неизвестно, какие духи помогают шаману, добрые или злые, но такого изворотливого ума нет ни у кого. Далеко вперед смотрит Теб-тэнгри и многое там видит. Давно нацелил свои острые глаза на владения хана-отца. И вот все продумал – принимай, хан Тэмуджин, еще один подарок шамана. О, если бы все получилось, как замыслил Теб-тэнгри! Завладеть улусом Ван-хана без большой крови… Такого ему не снилось и в самых светлых снах.
– Я думаю, Теб-тэнгри, Чаур-беки будет подходящей женой моему старшему сыну…
К ним боком, незаметно придвинулся Даритай-отчигин, навострил уши лиса, учуявшая зайца.
– Чего хочешь, дядя?
– Прости за докучливость. Один я остался из братьев твоего отца. И вот… Когда возвращались из похода на татар, телеги других нойонов прогибались от тяжести добычи. А мне да Алтану с Хучаром нечем было порадовать жен и детей. И воинов вознаградить было нечем.
Даритай-отчигин говорил, склонив голову. В поредевших волосах блестела седина. Голос прерывался от обиды. К их разговору с интересом прислушивались нойоны. Тэмуджин недовольно хмыкнул, и дядя заторопился, зачастил скороговоркой:
– Твой гнев был справедлив. Но и огонь гаснет, и лед тает. Верни нам свою милость. У других некуда девать табунов и рабов… А мы, кровные твои родичи, пребываем в бедности. Не по обычаю это!
– Подожди, дядя… Ты говоришь: мой гнев был справедлив – так?
– Так, хан, так, – с готовностью подтвердил Даритай-отчигин.
– Чего же хочешь? Справедливость заменить несправедливостью?
– Умерь свой гнев… Грешно принижать родичей…
– У тебя с языка не сходит это слово – родичи. Я возвышаю и вознаграждаю людей не за родство со мной – за ум, верность и храбрость. Ты слышишь, за порогом с народом от моего имени говорит Джэлмэ, сын кузнеца.
Почему не ты, не Алтан, не Хучар? Эх, дядя… Если кто-то из моих родичей выделяется достоинством, я радуюсь больше других и отмечаю его, если совершает проступок, я печалюсь больше других и наказываю.
– Мудры твои слова. Как бы радовался, слыша их, твой отец и мой брат!
Смени гнев на милость, удели нам, недостойным, часть того, что отнял.
– Не дело правителя менять вечером то, что установлено утром. Не слезными жалобами, а верностью мне, прилежанием добиваются милостей.
Голый подбородок Даритай-отчигина судорожно дернулся, лицо сморщилось, как у старухи, маленькие руки крепко прижали к груди шапку.
– Обидел ты меня, племянник, – тихо сказал он. – Обидел!
Глава 2
Глухой ночью в курень Алтана прокрался одиночный всадник. Перед нойонской юртой слез с коня. Из дымового отверстия в черное небо летели искры. А курень спал – ни лая собак, ни переклички караульных. Всадник осторожно приподнял полог, заглянул в юрту. В ней горел очаг, было душно, жарко. Алтан сидел без халата, рыхлый живот, лоснясь от пота, перевешивался через опояску. Перед ним на столике грудой высились обглоданные кости, лежала опрокинутая чашка.
Всадник шагнул в юрту. Услышав его шаги, Алтан рявкнул:
– Прочь! Я кому сказал – не заходите!
– Кажется, не в обычае степняков так встречать гостей?
– А-а? – Алтан повернулся всем телом, недоверчиво протер глаза: Джамуха?
«Кажется, пьян», – морщась, подумал Джамуха.
С пыхтением Алтан поднялся, на нетвердых ногах подошел к Джамухе, стиснул его руку выше локтя, вгляделся в лицо.
– Джамуха! – Рассыпался легким смешком. – Сам гурхан Джамуха в гости пожаловал. Сам! – Смачно плюнул, громко высморкался в ладонь и вытер ее о штаны. – Все стали ханами, гурханами… А кто я?
