откушает. Вот горб и появится.
Глаза Степана радостно заблестели:
— Спасибо тебе, Ворон, за добрую весть.
— Чего ж в ней доброго-то?! Аль измыслил чего?
— Есть одна думка, — хитро улыбнулся Степан, — но об этом я пока помолчу.
Хорошо наезженный тракт резво бежал сквозь заросли. Булыгу одолевала мнительная тоска. Он сидел на возке, укутавшись дерюгой, и с ненавистью вглядывался в нестройные ряды деревьев — не мелькнет ли за стволами враг. То и дело Булыге мерещились дебелые рожи, выглядывающие из-за елок. В такие моменты он бил лошадку кнутом и кричал что-то вроде: «Выноси, дура!» Лошадка с тоской оглядывалась на хозяина, понимающе и грустно кивала (мол, опять ты за свое) и некоторое время, пока хватало сил, бежала чуть шустрей.
Особенно печалили Булыгу заснеженные кусты — излюбленные разбойничьи лежки. Когда из зарослей «выпрыгивал» куст, колдун нервно ворочался на возке и бормотал заклинания, в которых явственно угадывалось имя Чернобога.
Когда солнышко перевалило через зенит и до Велесовки, в которую Булыга стремился душой и телом, оставалось рукой подать, на тракт с гиком вывалила разбойничьего вида ватага.
Похожий на длинную жердину мужик в добротных сапогах и новом тулупе оглушительно свистнул, Булыгина лошадка рванулась, но тут же стала как вкопанная — сильная рука схватила ее под уздцы.
— Здорово, дед, — ухмыльнулся жердяй, — вроде как приехал.
Булыга попытался напустить на себя грозный вид, чем развеселил мужика.
— Ты не хмурь бровь-то, не хмурь, и без того страшенный, мочи нет. Слазь с возка, ишь расселся как филин на дубе.
Ватажники, коих было человек десять, окружили возок с лошадкой:
— Голь перекатная.
— И кляча под стать.
— Такую только на колбасу.
— А возок на дрова.
— Ладно, нам-то чего, мы ж от вольного промысла отошли.
— А все ж лучшее бы, чтоб побогаче.
— А тебе не один хрен? Тебе наказали от тракта народ отваживать, ну и отваживай.
— В толк не возьму, на кой?
— Дурень, вот и не возьмешь. Секрет хазарам готовим. Хазары-то на Куяб по тракту попрут, воеводе нашему видение было.
— Чего это ему видение-то было?
— Не слышал, что ли, ведун он, вот и ведение ему...
— А... понял.
— Мы поезжан должны в станы лесные препровождать да к воинскому делу готовить, в том наше главное задание.
— Словцо-то такое...
— Принудительная наблизация.
— О как!
— А че это?
— Ну, когда идешь по грибы, а тебя хватают — и в ополчение.
— Хитро.
— А чего только поезжан хватаем, надыть всех людинов.
— Дурень. Поезжан от беды хватаем — их же, коли увидят чего, или в Ирий, или в лес — никак по- другому. Сболтнуть могут, слушок поползет, ну как до хазар докатится.
— Эва!
— Точно, чтоб языки разные тот секрет не разнесли, нас, буевищенских, на службу партизанскую призвали.
— На какую?
— На партизанскую, дубина. Забыл, что воевода говорил? Партизан есть человек, наделенный военными полномочиями в одном отдельно взятом лесу.
— А жрать ему что? Полномочия эти?
— Во ты сказал! Да грибы пусть жрет, в лесу-то их прорва...
— Ага, зимой!
— Ну, пусть охотится тады.
— Много он наохотится...
— А сам-то чего думаешь?
— Знамо чего, партизан — человек вольный. Стало быть, должон от воли своей кормиться. Раз за народ стоит, стало быть, народ его кормить должон.
— И поить.
— И баб давать.
— А ты это верно говоришь, пущай дубковцы, да дубровцы, да велесовцы нас кормят.
— А ежли заартачатся — красного петуха им в дышло.
— А я слыхал, дубровцы тож партизанят.
— И глухой бы услыхал, когда Угрим, набольший ихний, всяк день глотку дерет и норовит всем станом партизанским верховодить.
— Зря его воевода в вожаки поставил.
— Тише ты, дура, Жердь услышит, залютует.
— Знамо, залютует, не по норову ему под Угримовой рукой ходить...
Путник, бредущий неспешно по зимнему лесу, волен созерцать прекраснейшие картины природы, которые неторопливо и величественно раскрываются перед ним. Каждый шаг его сопровождается вкусным снежным хрустом, морозный воздух приятно покалывает нос, на душе весело, а предчувствие скорого привала с костерком, горячей похлебкой и сладкой бражкой заставляет его то и дело мечтательно смотреть на облака, прислушиваться к скупому — «кар» да «кар» — птичьему пению и насвистывать жизнерадостный мотивчик.
Это то, что касается «путника бредущего»... Тот же, кого везут на волокуше, «заботливо» нахлобучив мешок на голову и перевязав оный накрепко веревкой, — везут в лесное логово, то ли на смерть, то ли на забаву, — не склонен к созерцанию лесных красот отчасти за неимением возможности, отчасти по причине тоскливого расположения духа.
Булыгу как раз везли. Ватажники решили, что ногами он далеко не уйдет, и были правы — особенных сил в старике не наблюдалось.
Судя по репликам, лошадку с возком отправили обратно в Куяб, разумеется, не самостоятельно, а посадив на возок человечка. Вроде в Куябе даже спецальную конюшню соорудили для таких вот «изъятых транспортных средств», и вроде после победы над хазарами оные должны быть отданы хозяевам с извинениями и вирой за нанесенную обиду.
То и дело волокуша наскакивала на корень или пенек, и Булыга жалобно охал и стонал. Надо отдать должное, его не били, обращались вполне по-человечески. Через несколько часов после похищения, когда был устроен привал, его даже развязали и подкормили. Потом вновь нахлобучили мешок и поволокли в неизвестность.
Лишь к вечеру они добрались до становища.
— Тпр-р-ру, приехали, — донеслось сверху, — развязывай, а то совсем задохнется.
Вскоре перед взором Булыги возникло «лесное чудо». Поселение, по всему видно, срубленное совсем недавно, было обнесено высоким острогом, со всех сторон к нему подступал лес. Многие деревья были с умом завалены, образуя засеку. Не сказать, что сквозь нее не продраться, но с учетом стены, с которой можно вести прицельный огонь из луков, — вполне серьезная защита.
— Чего пялишься, — ухмыльнулся Жердь, — нравится?
Булыга опасливо покосился на мужика и прошамкал совершенно по-стариковски:
