шаг, чтоб оттянуть наступление счастья, подготовить себя к нему, а может быть, собраться с силами для горестного разочарования.
— Ну, еще немного, — первым нарушил молчание мальчик.
— Право, мы молодцы, — сказал Голый.
Они шли совсем медленно, направляясь к выступу, с которого открывался вид на противоположную сторону холма. Там был сплошной камень, на нем рос один-единственный жалкий куст.
Поднявшись наверх, они посмотрели вперед равнодушно и спокойно, не сожалея и не радуясь.
С этой стороны холм спускался так же полого, переходя в вереницу других подъемов, спусков, скалистых хребтов, поросших редкой растительностью. Грустная, безнадежная картина! Даже далекого села отсюда не было видно.
— Теперь, — сказал Голый, — час, а то и больше будет идти легче.
— Конечно, — ответил мальчик.
И, не отдыхая, они пошли дальше.
Лишь на вершине следующего холма — откуда они наконец увидели долгожданное село — они сели и не спеша съели кукурузную лепешку.
По нескольку раз приложились к фляжке. Потом долго сидели на небольшом камне спина к спине. Голый дважды повторил:
— Отсюда до села не больше двух часов ходу.
— Да, пустяки, — сказал мальчик.
— Придем засветло, — сказал Голый.
Мальчик старался сидеть прямо и изо всех сил таращил глаза. Он пил гораздо больше товарища. Раз он выпустил фляжку из рук и долго на ощупь, словно в темноте, искал ее, хотя она лежала у самых ног.
Они не помнили, как поднялись, и двинулись дальше. Точно автоматы, они шли и шли. Когда подошли к селу, до заката оставался еще добрый час.
Село карабкалось в гору. Круто бежали вниз полоски нив, за ними шла дорога, за дорогой — овраг, и сразу под ним начинался лес, уходивший далеко в горы. В селе бросалось в глаза большое здание, видимо, школа.
Бойцы спустились на проселок.
— Полгода, как не ходил по дороге, — сказал Голый.
От проселка отходила кривая улица с двумя рядами разномастных домишек.
Они приближались к селу медленно, будто паломники к святому городу. Ноги взбивали дорожную пыль. Долетал запах дыма.
У живой изгороди, где дорога переходила в улицу, Голый заметил, что метрах в пятидесяти от них, в зарослях боярышника, прячется человек. Партизан поднял пулемет и осторожно пошел к подозрительному месту. Мальчик снял винтовку с плеча и устремился за товарищем.
— Выходи, стрелять буду! — сказал Голый в кусты.
— Зачем, брат, стрелять! — Невысокий крестьянин нехотя вылез из кустов.
— Чего прячешься?
— Как же не прятаться? Откуда я знаю, кто идет.
— Кто в селе?
— «Кто в селе? Кто в селе?»!
— Говори!
— Будто легко сказать.
— Четники?
— Они.
Мальчик стоял с винтовкой наперевес в пяти шагах. Голый повернулся к нему.
— Хуже всего первые пять лет, — сказал он мальчику и снова обратился к крестьянину: — Идем! Пойдешь с нами, раз мы с тобой не можем. Вон туда, в лес.
— Куда я с вами пойду! Нельзя мне! Дома меня ждут.
— Поднимемся чуть выше, поговорить надо. Не бойся. Торопись, торопись, незачем нам стоять на дороге.
— Что вы надумали? Убить хотите?
— Зачем убивать? Мы уводим тебя с собой, чтоб ты не вздумал кому-нибудь про нас сболтнуть. А как немного отойдем — иди себе на все четыре стороны, понятно?
— Отпустите меня. Всем святым заклинаю! Убьют они меня, если застанут далеко от дома, да еще дознаются, с кем я был… Ничего я никому не скажу… Клянусь всем святым… Ничего не скажу… Ни слова.
— Марш, — пригрозил партизан пулеметом. — Без разговоров!
Испуганный крестьянин пошел вперед, но не замолчал.
— Зачем мне говорить? Никому и слова не скажу…
— Верю, — сказал Голый, — верю, что сейчас ты думаешь так, но по дороге домой возьмешь да передумаешь. Знаешь, с человеком всякое бывает.
Крестьянин протестовал, то и дело останавливался, вступал в пространные объяснения, но Голый был непреклонен.
— Нельзя, брат, нельзя.
А когда тот стал возбужденно размахивать руками, Голый сказал:
— Помоги-ка товарищу. Видишь, плохо ему. Укачали его горы, точно волны морские.
Крестьянин взял мальчика под руку.
Они сошли с дороги. Пересекли овраг и углубились метров на сто в лесную чащу. Отыскав укромное местечко, молча сели.
— Поесть чего с собой нету? — спросил Голый.
— С собой?! И в доме-то ничего нет. Пять армий кормим.
— А есть кто в селе, кроме четников?
Крестьянин понизил голос до шепота и опасливо оглянулся.
— Немцы есть; штаб, что ли, и часовых человек десять. А четников — сотня. И у них вроде бы свой штаб.
— Вот видишь! А наши не приходили?
— Не видал. Больные, может, и заходили, да коли в руки четников, бедняги, попали, плохо им пришлось. Но сам не видел, врать не хочу.
— Верю. Знаю, как это бывает, можешь не рассказывать.
— А вот теперь ты наведешь на меня беду. Как я ночью в селе появлюсь? Несдобровать мне, если застанут меня в такую пору на дороге.
— Ничего, выкрутишься. Не бойся, не так уж это трудно.
— Вот горе-то, что мне теперь делать? Дети у меня. Жена болеет.
— Жаль мне тебя, очень жаль, — сказал Голый, видя, что и вправду крестьянину нелегко. — Ну и нам не сладко.
— Я не говорю, что сладко. Боже сохрани.
Крестьянин внезапно успокоился. Вынул кисет и трубку. Долго возился с куревом, прикидывая, как бы истратить поменьше.
— Закуривай, — сказал он.
— Не курю, — сказал Голый. — Отучился. Забот меньше.
— Верно, забота немалая. И мне табак нелегко достается. Посадишь грядку, да и ту попробуй сохрани от четников. Весь извели, брат, — закончил он с неожиданной откровенностью, но тут же испугался и снова забеспокоился.
— А ты не хочешь? — протянул он кисет мальчику.
— Спасибо, не курю, — закашлявшись, ответил мальчик.
— А ты, парень, никак, больной? — спросил крестьянин.
— Не больной я, — сказал мальчик. — Это сейчас роскошь непозволительная.
