Голый испуганно глянул на него. Разделил желтую лепешку пополам, свой кусок сунул в рот, а другой поднес к самому носу мальчика. Тот взял его губами.
— Жуй, жуй хорошенько. Вполне съедобно, — сказал Голый.
— Беречь надо, — сказал мальчик.
— Возьми и ты, — предложил Голый старику.
— Нет, нет, что ты. Я не хочу есть.
— Ну, тогда знаешь что, — сказал Голый, — пойдем-ка мы полегонечку дальше.
— А я? — спросил старик.
Они не слышали его вопроса. Мальчик с готовностью встал. И зашатался.
— Я понесу его винтовку, — попросил старик. — Ему будет легче прыгать по камням.
Голый снова озабоченно взглянул на паренька. Но тот, ни слова не говоря, стал спускаться в долину.
Старик не тронулся с камня. Он сидел и грустно глядел им вслед.
Голый обернулся:
— Жди нас в селе! Мы скоро придем.
Старик открыл рот и, не спуская с них глаз, ждал, пока они спустятся в долину. И только когда они были на середине долины, крикнул:
— Я бы проводил вас…
Они не обернулись. Голый лишь махнул рукой. Старик сидел на камне, не в силах оторвать от них взгляда, как от лодок, что уходят все дальше в море.
Бойцы поднимались на холм…
На холме было овечье пастбище. Камней попадалось немало, но между ними росла трава. Встречались и ровные коврики зеленых лужаек. Тянет к себе эта мягкая постель, манит приклонить голову, глаз от нее не отведешь!
Надо было разузнать, что скрывается за холмом. Голый не слишком доверял словам старика; старику хотелось навести их на противника, чтоб получить винтовку, а они как раз не были расположены к стычке с каким-нибудь сытым батальоном. У них была своя дорога. И голова шла кругом от своих забот. Особенно у Голого. Все чаще он оглядывался на мальчика.
— Иди первым, — оказал он ему, подумав про себя: «Еще отстанет, а я не замечу».
Ему тоже нелегко было тащить на плече свою железную дубинку. По всему телу растекалась слабость, колени дрожали. В глазах мельтешило, и он напрягал все силы, чтоб не споткнуться о камень или какую другую неровность.
Слишком многое обещал холм. И это подстегивало. Старика он не хотел спрашивать, тот непременно вызвался бы их провожать. А Голому упорно казалось, что этот многообещающий холм, словно постепенно поднимая перед ними завесу, откроет им нечто живое и яркое. Казалось, за ним лежит чудесный мир.
Он умерял шаги, стараясь идти в ногу с мальчиком. Делал вид, что идти быстрее просто ни к чему, и не сводил глаз с маленьких, покривившихся, стоптанных ботинок — на одном не было носка, на другом каблука; они неуверенно стучали по камням и неслышно ступали по траве.
— До вершины осталось немного, — сказал он. — Выйдем наверх и передохнем. Надо будет изучить дорогу дальше.
— Ладно, ладно, — сказал мальчик.
— Земля охотно принимает нас в свои объятия. Грех на нее жаловаться. Всем своим сыновьям она протягивает ласковые руки.
— Ну их! Я предпочел бы простую постель.
Мальчик нагнулся, словно перед ним была непреодолимая круча, и, когда до вершины осталось полпути, опустился на плоский камень под кустом.
— Верно, — сказал Голый и сел рядом. — Сон дело хорошее. Но надо еще немного помучиться. Только, можно сказать, вышли, а солнце уже над головой. Спешит на удивление. Ну ничего, еще немного потопчем брюхо этого холма, этого прыща на теле земли, малость поболтаем, и мы на вершине славы. Вот послушай:
Однако ничего красивого и поэтичного не придумал и закончил так: — Много плохого на свете, браток, не знаешь, что хуже. Говорят, хуже всего, когда не знаешь, что делать. Хуже всего, когда болеешь. Хуже всего, когда холодно. Хуже всего, когда голод мучит. Хуже всего, когда с ног валишься от усталости. И так далее. Всего не перескажешь. Эдак можно до ночи петь. Надо уничтожить самое плохое. Вот в чем дело. Все это он говорил совсем тихо.
— Верно.
— Хорошо, что холм не такой крутой, а еще лучше что за ним нас встретит долина счастья.
Мальчик встал. Улыбнулся.
— Двинулись. Отмахнем еще немного, — сказал он спокойно и бодро.
— Хуже всего первые пять лет, а потом привыкаешь, даже стихи сочинять тянет.
— Так, пожалуй, и поэтом станешь.
— Ого, голова у тебя работает. Чуть выше поднимемся, все увидишь.
— Я и снизу вижу, что впереди благодать.
— Возьми меня под руку. Обопрись, а то меня пулемет вправо тянет. Легче будет равновесие держать. Не робей! Обопрись хорошенько! Давай, вот так. Дорога не такая уж плохая.
Голый понимал, что несет вздор, но делал это с удовольствием. Еще он заметил, что волнуется и что ноги и руки его дрожат. Это было неприятно.
Минут пять они шли молча, потом мальчик тихо спросил:
— Мы видели за холмом село?
Голый задумался:
— Село? Точно не помню. Оно наверняка где-то близко. Всамделишное село. Я думаю, что оно будет совсем такое, как изображают на новогодних открытках. За таким холмом только такое село и может быть. Холм не так уж плох. Я бы сказал, приветливый холм.
Мальчик снова улыбнулся:
— Как хорошо греет солнце! Дома на солнце. Море. Зеленые деревья.
— И кошка в окне.
Им казалось, что стоит тишина. Что солнце сияет на чистом небе. Они не слышали далекого орудийного гула. Временами раздавались глухие разрывы гранат. Ближе к ним рвались тяжелые бомбы. Им казалось, что это переговариваются горы. Казалось, что это грудь земли вздымается в глубоком безмятежном сне.
Холм завораживал своим покоем. Они шли среди камней и зарослей и не могли отделаться от ощущения, что за холмом их ждет что-то хорошее, что там они отдохнут и услышат запах доброй еды.
Вера их не была лишена сомнений. Предчувствие, рожденное горьким опытом, подсказывало, что и это усилие может не привести к заветному берегу.
— Село, чудесное село, — шептал Голый.
Он спотыкался, ноги все сильнее дрожали.
Мальчик это видел.
— Село, — тихо повторял он за ним.
— Не надо удивляться, — сказал Голый. — Никогда не надо удивляться. — Я и не удивляюсь.
— Не удивляешься? — удивился Голый.
— Никогда. Вершина была близка.
Только обойти изрядный выступ — и откроется другая сторона панорамы. Теперь они даже замедлили
