счастливой минуты, когда он появится на столе. Голод еще давал себя знать, каша только расширила зияющую пустоту в желудке. Страстное, нетерпеливое желание ощутить во рту белую рассыпчатую мякоть картофеля так распалило его, что всю силу своей фантазии он обратил на большое пятно копоти, расплывшееся по стене.
— Смотри, какая у вас на стене картина, — сказал он парнишке, щупавшему его винтовку.
— Какая картина?
— Да вон, видишь: внизу сердито рычит пес, поднял голову и рычит. А все потому, что прямо перед его носом порхают две птахи, два славных воробышка, — кружатся, шалунишки, веселятся, над ним потешаются, а он все разевает пасть, чтоб схватить их, да не удается. Тут же вот и рыбка, чуть повыше, ревниво ринулась на подстреленную утку, падающую с облаков вместе со своей тенью. Рыбка и говорит утке: «Что тебе здесь надо?» А выше, в облаках, в белом саване, словно в яичной скорлупе, расселся важный господин, вот он встал и понес свою огромную-преогромную голову, мудростью начиненную. Перенес он ее к окошечку в облаке, высунулся, поморщился и сказал: «Пусть все будет так, как есть!»
— Ха-ха-ха… Точно! — обрадовался парнишка.
— Правильно, вон собака, — сказала девушка.
— Как же это ты так о боге говоришь, а? — сказала женщина, стоявшая рядом с мальчуганом.
Мальчик удивленно поглядел на нее. Он и не думал говорить о боге. Он смотрел на женщину, недоумевая.
— Я знаю, вы в бога не верите.
— Во что не верим?
— В бога.
Русая девушка не сводила глаз с мальчика, предвкушая его ответ.
— Я только говорю, — сказал он, заговорщически подмигивая девушке, — я только говорю, что это облако, а на земле люди, и для меня важно, какие люди…
— Правильно, — уверенно поддержала девушка.
— Ну да ладно, — сказала женщина, — я ведь так, пошутила.
Хозяйка подбежала к очагу и снова сняла крышку. Пар поднялся до самого потолка, белый ароматный пар. Но опять нельзя было с уверенностью сказать, что бурлит в чугуне.
Голый и сейчас не обратил внимания на чугун. Что происходило в его желудке, знал только он. Разговаривал он со стариком о самолетах.
— Люди летают, бороздят небо. По мне, так могли бы и не придумывать самолеты. Вряд ли мне доведется летать, а вот что дом мой порушат, это очень даже может случиться, — сказал старик.
— Нет, это настоящее чудо, — говорил Голый, — кто бы мог подумать!
— Всегда кто-нибудь да страдает, сейчас, например, наше село. Вчера здесь проходили четники, позавчера — немцы, еще раньше — усташи. Не знаем, что принесет день, что — ночь. Потому и обедаем так рано. Счастье еще, что войска проходят низом ложбины, а сюда заходят лишь патрули. Не знаешь, что тебя еще ждет! Не придется ли в горы карабкаться?
— Не придется, — сказал Голый. — Каждый получил свое.
— Ой ли?
— Каждый получил свое, — повторил Голый.
— Так, так. Думаю, и вам досталось.
— Правильно думаешь. Но конец венчает дело, а последнее слово за нами!
Парень у очага сидел все с таким же отчужденным видом. Он ни с кем не заговаривал, прикидывался, будто ничего не слышит, да и на него никто не обращал внимания, точно его вообще здесь не было, вернее, точно хотели, чтоб его не было.
Голый все время помнил о его присутствии и держал ухо востро. И мальчик чувствовал, что его нельзя вовсе не принимать в расчет.
Хозяйка поставила на стол деревянный круг, тарелку свежей брынзы, мисочку сметаны и кувшин с водой. Потом слила воду из чугуна, поднесла его к столу и вывалила на середину стола целую гору картошки.
Поднявшийся пар на мгновение скрыл ее от глаз сидящих, но вот он осел, и все отчетливо увидели картошку.
— Карто-о-ошка! — воскликнул Голый, всплеснув руками.
— Хлеба у нас нет, — сказала женщина.
— Картоха! — Голый лез носом в самый пар. — Картоха, настоящая картоха, товарищи!
— Картошка! — сказал мальчик.
— Последняя, — заметила женщина.
— Картоха! Так зовут ее в моих краях, — радовался Голый, держа руки над картофелем, словно обнимал его.
— Ешьте, пожалуйста, — сказала хозяйка.
— Все вам отдаю, хоть и самому нелегко приходится. Каждый день идут ваши, а ведь и для себя не хватает, — ворчал старик.
— Картоха, — ничего не слыша, бормотал Голый, — лучшая еда на свете!
— Ну уж и лучшая, — капризно заметил старик.
— Словно ее нарочно для голода да войны создали, — сказала женщина. — Спрячешь в землю, может и убережешь, да и есть можно без всякой приправы.
— Правильно, — ликовал Голый.
— Ешьте, товарищи, — еще раз пригласила женщина.
Голый взял картофелину — она хорошо сохранилась, хотя уже поспевала новая, — и начал ножом снимать сухую шелуху. А мальчик действовал пальцами, и оказалось, что они стали ужасно неловкими. Потребовалось все его терпение, чтоб довести дело до конца. А ведь предстояло очистить еще несколько, чтоб потом есть все сразу.
— Ешьте, сколько душе угодно, — сказал старик.
Слышать это было довольно приятно. Хотя они почти и не слышали — оглохли от желания насытиться. Глаза чуть не вылезали из орбит, шеи вытягивались, как у индюков; они знали, что вид у них нелепый до неприличия, но ничего не могли с собой поделать и продолжали с тем же жаром…
— Наголодались, бедняги, — сказала женщина.
— Угу, угу, — еле вымолвил мальчик.
— Ничего, вы, главное, ешьте. Ешьте, сколько душе угодно.
— Может, вам овцу заколоть, а? — предложил старик.
— Не нужно, — сказал Голый, предостерегающе подняв руку.
— Погодите! Остановитесь! — закричал старик. — Ведь помрете на месте! Не знаете разве? Один вот так наглотался хлеба — у немцев отбили транспорт с хлебом — и свалился мертвый.
— Картоха! — сказал Голый, набив полный рот, и сделал успокаивающий жест рукой.
За еду принялись и все остальные. Ели дети, ела и хозяйка, беря картофелины размеренными движениями рук.
— Садись и ты, Мара, — пригласила женщина девушку в красной кофте.
Девушка подсела к столу, взяла картофелину и стала над ней священнодействовать, по-прежнему не спуская удивленного взгляда с партизан, словно только что их увидела.
Старик быстро отложил вилку, которой брал картошку, встал из-за стола и, отойдя в сторонку, воззрился на Голого. Неожиданно он произнес почти сердито:
— Бедный мой сынок, голый и голодный!
Голый замигал, трезвея. Глотнул, потянулся к воде, напился, взял еще одну картофелину, поменьше, и стал неторопливо чистить, сосредоточенно рассматривая ее и словно забавляясь, — будто ему совсем не хотелось есть.
— Бедный мой сынок, голый и голодный! — повторил старик. — И ты говоришь, что вы сильнее немцев и всяких прочих войск!
Голый и вида не показал, что слышит старика, то есть что его хоть в какой-то мере задевают эти слова. Он считал ниже своего достоинства отвечать на подобный выпад.
